При упоминании об Алби Томас застыл с куском курятины в руке. Он представил, как всего сутки назад тот бился в припадке и душил себя. Затем юноше пришло в голову, что никто до сих пор не знает, что сказал ему Алби после того, как Ньют вышел из комнаты, — прямо перед попыткой самоубийства. Впрочем, теперь, когда Алби не прикован к постели, ничто не помешает вожаку глэйдеров передать другим разговор с Томасом.
Чак продолжал болтать, направив разговор в совершенно неожиданное русло.
— Слушай, я тут немного запутался… Знаешь, мне грустно, я тоскую по дому и все такое, но при этом совсем не помню место, в которое мечтаю вернуться. Это так странно, если понимаешь, о чем я… Но я знаю наверняка, что не хочу жить здесь. Хочу вернуться назад, к семье. Какой бы она ни была и откуда бы меня ни похитили. Я хочу все вспомнить.
Томас опешил. Ему еще не доводилось слышать от Чака более серьезных и искренних слов.
— Я прекрасно тебя понимаю, — пробормотал он.
Невысокий рост Чака не позволял Томасу видеть глаза мальчика, пока тот говорил, но, услышав следующую фразу, ему стало ясно, что их наполняла боль, а то и слезы.
— Я поначалу часто плакал. Каждую ночь.
При этих словах мысли об Алби совсем выветрились у Томаса из головы.
— Правда?
— Перестал только незадолго до твоего появления. Ревел, как сопливый младенец. А потом, наверное, просто свыкся. Глэйд стал новым домом, хотя не проходит и дня, чтобы мы не мечтали вырваться отсюда.
— А я только один раз заплакал с тех пор, как прибыл, правда, тогда меня чуть живьем не съели. Я, наверное, совсем бездушный и черствый засранец.
Томас, вероятно, никогда бы не признался, что плакал, если бы Чак ему не открылся.
— Ты тогда разревелся? — донесся до него голос Чака.
— Ага. Когда последний гривер полетел с Обрыва, я сполз на землю и разрыдался так сильно, что у меня аж в горле и груди заболело. — Та ночь была еще слишком свежа в памяти Томаса. — В тот момент на меня как будто разом все свалилось. И знаешь, потом стало легче. Так что не стоит стыдиться слез. Никогда.
— А потом и правда как-то легче на душе. Странно все устроено…
Несколько минут они молчали. Томас надеялся, что Чак еще не ушел.
— Эй, Томас, — позвал его Чак.
— Я здесь.
— Как думаешь, у меня есть родители? Настоящие родители.
Томас засмеялся, но скорее для того, чтобы справиться с внезапным приступом тоски, вызванным вопросом мальчика.
— Ну конечно, есть, шанк! Или мне на примере птиц и пчел объяснять тебе, откуда берутся дети?
Томас вздрогнул: он внезапно вспомнил, как его просвещали на эту тему; правда, того, кто просвещал, забыл.
— Я немного не о том, — почти прошептал Чак упавшим голосом. Чувствовалось, что мальчишка совсем скуксился. — Большинство переживших Метаморфозу вспоминают страшные вещи, о которых потом не хотят рассказывать. Поэтому я начинаю сомневаться, что дома меня ждет хоть что-нибудь хорошее. Вот я и спросил, возможно ли такое, что там, в большом мире, мои мама с папой все еще живы и скучают по мне? А может, даже плачут по ночам…
Вопрос окончательно выбил Томаса из колеи. Глаза наполнились слезами. С тех пор как он оказался тут, вся жизнь пошла кувырком, поэтому юноша как-то не воспринимал глэйдеров как обычных людей, у которых есть семьи и безутешные близкие. Как ни странно, с этой точки зрения Томас не смотрел и на себя самого. Он думал лишь о том, кто его пленил, с какой целью упек в Лабиринт и как отсюда сбежать.
В первый раз Томас почувствовал к Чаку нечто такое, что привело его в неописуемую ярость, отчего захотелось кого-нибудь убить. Ведь мальчик должен учиться в школе, жить в доме, играть с соседскими детьми. Чак заслуживал лучшей доли. Он имел право каждый вечер возвращаться домой к родителям, которые его любят и беспокоятся о нем, — к маме, которая заставляла бы его каждый вечер принимать душ, к папе, помогающему делать домашние задания…
Томас возненавидел людей, оторвавших несчастного, ни в чем не повинного ребенка от семьи. Он возненавидел их такой лютой ненавистью, на которую, казалось, человек и вовсе не способен. Юноша желал им не просто смерти, а смерти страшной и мучительной. Ему пронзительно хотелось, чтобы Чак вновь обрел счастье.
Но их всех лишили счастья. И их всех лишили любви.
— Послушай меня, Чак. — Томас замолчал, пытаясь успокоиться и не выдать дрожащим голосом бушевавших в нем эмоций. — Я уверен, что у тебя есть родители. Я это знаю. Звучит ужасно, но ручаюсь, что мама как раз сейчас сидит в твоей комнате, сжимает подушку и смотрит в окно на мир, который тебя у нее отнял. И я ручаюсь, что она плачет. Плачет навзрыд, по-настоящему — сморкаясь и промокая платком опухшие от слез глаза.
Чак не ответил, но до слуха Томаса донеслись едва различимые всхлипывания.
— Не раскисай, Чак. Мы решим загадку Лабиринта и уберемся отсюда. Я теперь бегун, и, клянусь жизнью, верну тебя домой, и твоя мама перестанет плакать.
Томас искренне верил в то, что говорил. Дав клятву, он словно выжег ее в своем сердце.
— Надеюсь, ты прав, — отозвался Чак срывающимся голосом.
И, показав через решетку большой палец, он ушел.
Пылая ненавистью и полный решимости сдержать обещание, Томас принялся ходить взад-вперед по маленькой тюремной камере.
— Клянусь, Чак, — прошептал он в пространство, — клянусь, что верну тебя домой.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
К огромному изумлению Томаса, вскоре после того, как по Глэйду прокатился грохот, свидетельствующий о закрытии Ворот на ночь, пришел Алби, чтобы выпустить его на свободу. Раздалось клацанье ключа в замке: дверь Кутузки распахнулась.
— Ну как ты, шанк, держишься? — спросил Алби.
Томас глядел на него раскрыв рот — вожак глэйдеров разительно отличался от того человека, которого он видел только вчера. Кожа вновь обрела здоровый цвет, а от кроваво-красной сетки капилляров в глазах не осталось и следа. Складывалось впечатление, что за двадцать четыре часа Алби набрал целых пятнадцать фунтов весу.
Алби не оставил без внимания взгляд Томаса.
— Чувак, ты чего так уставился, нахрен?
Томас, словно в трансе, лишь слегка мотнул головой, пытаясь угадать, помнит ли Алби что-нибудь из вчерашнего разговора и рассказал ли о нем другим глэйдерам.
— Что? А-а… да ничего. Просто невероятно, что ты смог так быстро восстановиться. Как самочувствие?
Алби отвел в сторону руку и напряг бицепс.
— Никогда не чувствовал себя лучше. Давай на выход.
Томас вышел наружу, стараясь не бегать глазами по сторонам, чтобы не выдать беспокойства.
