Она растерянно потирает глаза — обдумывает то, что хочет сказать.
— Послушай, Маккензи. Я поговорила с Коллин, и она объяснила мне, что каждый переживает горе своим собственным способом. И ты тоже в этом нуждаешься…
— Ты что, издеваешься?
— …А если еще принять во внимание особенности твоего возраста и естественное стремление к бунту…
— Хватит. Прекрати.
У меня начинает болеть сердце.
— Я понимаю, что тебе нужно личное пространство. Но и о дисциплине нельзя забывать. Ведь у нас семейное предприятие…
— Но оно никогда не станет семейной мечтой.
Она вздрагивает, как от удара.
Я хочу стать бесчувственной, ничего не ощущать и не понимать. Не видеть страдания на ее лице. Хочу стать обычной юной девицей, эгоистичной и ограниченной. Ведь М. была бы именно такой. Ей бы требовалось личное пространство, чтобы сполна насладиться своим горем. Ей хотелось бы бунтовать просто потому, что ее предки слишком отсталые, а не потому, что мама словно напялила окостеневшую маску грустного клоуна, а папа превратился в тень отца Гамлета и пытается раствориться в воздухе. Она бы отдалилась от них по собственному желанию, а все ее мысли занимали бы мальчики и школьные разборки, но не охота на затерявшиеся Истории мертвых и не борьба с жуткими видениями, переполняющими старую квартиру.
— Прости меня. — Я пытаюсь как-то исправить положение. — Наверное, Коллин права. — Я с трудом говорю эти неискренние слова, а они словно пытаются заползти назад мне в горло. — Может, мне требуется немного больше времени, чтобы настроиться на нормальный лад. Все так переменилось. Но я не пытаюсь искать оправданий.
— Так где ты была?
— Я разговаривала с соседкой. Мисс Анджели. Она пригласила меня к себе, мне не хотелось быть невежливой. Мне показалось, она очень одинока. У нее такая замечательная квартира, полная антиквариата. Я посидела у нее, мы выпили чаю, и она показала мне свои коллекции.
Дед назвал бы это «экстраполяцией». Дается намного проще, чем грубая ложь, — ведь в ее основе отчасти содержится правда. И дело даже не в том, что мама уже не может назвать это бесстыжим враньем — а в том, что я сама ощущаю себя не столь виноватой.
— Ой. Ну, это было… очень мило с твоей стороны, — говорит она с несчастным видом: я предпочла чаепитие с незнакомкой общению с ней.
— Надо было мне следить за временем. — И все же, почувствовав себя виноватой, я добавляю: — Прости меня. — Устало потерев глаза, я поворачиваюсь к своей комнате. — Я пойду, разберу вещи.
— Все будет хорошо, — вдруг говорит она. — Это будет приятное приключение. — Если папа ухитрялся произнести эту мантру жизнерадостным тоном, из мамы эти слова словно вышибают дух. Они звучат отчаянно. — Мак, я тебе обещаю. Приключение.
— Я тебе верю, — сдаюсь я. И понимая, чего она ждет, я складываю мышцы лица в улыбку и добавляю: — Я тебя люблю.
От этих слов на языке остается странный привкус. Шагая в сторону своей комнаты и верной кровати, я удивляюсь: почему? И только укрывшись с головой одеялом, понимаю — лишь эти мои слова не были ложью.
Мне двенадцать, еще полгода — и я стану настоящим Хранителем. Мама в бешенстве от того, что ты опять «где-то» поранился. Она подозревает, что ты напился, подрался и вообще отказываешься достойно стареть. Ты спокойно прикуриваешь сигарету, поправляешь рукой спутанные седые волосы и позволяешь ей верить в эту чушь. Верить, что ты лез на рожон и напрашивался на неприятности.
— Это очень тяжело? — спрашиваю я, дождавшись, когда она, бушуя и крича, вылетит из комнаты. — Выносить столько лжи.
Ты глубоко затягиваешься и точным щелчком стряхиваешь пепел в раковину, зная, что там его все равно заметят. Ведь тебе уже нельзя курить.
— Не так уж тяжело. Солгать просто. Но становится очень одиноко.
— Что ты имеешь в виду?
— Когда ты всем обо всем вынужден лгать, что в итоге остается? Что такое правда для тебя?
— Ничто, — признаю я.
— Вот именно.
Я просыпаюсь от телефонного звонка.
— Привет-привет! — бодро говорит Линдси. — Время для ежедневного отчета!
— Привет, Линдс. — Я зеваю во весь рот.
— Ты что, спала?
— Ну да, я ведь пытаюсь соответствовать образу, который придумала твоя мама.
— Не обращай на нее внимания. Ну, что нового в отеле? Нашла мне парочку призраков?
Я сажусь на кровати, свесив ноги. Да, я видела окровавленного парня в своей комнате, но вряд ли этим стоит с ней делиться.
— Пока ничего, но я не сдаюсь.
— Ты уж постарайся! В таком месте все должно кишмя ими кишеть. Ведь ему уже под сотню лет.
— Откуда ты знаешь?
— Разыскала кое-какую информацию! Или ты думаешь, я позволю тебе переселиться в какой попало дом с какими попало привидениями?
— И что же ты нашла?
— Как ни странно, ничего. То есть вообще ничего, и это подозрительно. Раньше это был отель, после Второй мировой во время Большого бума его переделали под многоквартирный дом. Об этом писали все газеты, но потому он вдруг будто исчез с лица земли… ни статей, ни упоминаний. Ничего.
Я хмурюсь и встаю с постели. Мисс Анджели сказала, что это место пронизано историей. Ну и где же она? Ведь мисс Анджели не может читать стены, как я, откуда ей знать секреты Коронадо? И почему она не захотела ими делиться?
— Смахивает на заговор, — предполагает Линдс. — Или программу по защите прав свидетелей. Или хоррор реалити-шоу. Ты уже проверяла, у вас там камер нет?
Я смеюсь, а про себя думаю — а вдруг правда еще ужаснее? И смотрю на заляпанный кровью пол.
— Ну, у тебя хоть есть соседи, похожие на героев фильмов Хичкока?
— Так, ну что ж. Пока мне удалось познакомиться с дородной коллекционершей антиквариата. А еще я встретила парня, который, кажется, подводит себе глаза.
— Это называется гайлайнер,
[2]
— подсказывает она.
— Ага. Ладно. — Я потягиваюсь и шагаю к двери. — Я бы сказала, что это полная тупость, но тем не менее на него приятно смотреть. И я даже не знаю — это его подводка красит, или он симпатичный вопреки макияжу.
— По крайней мере тебе хотя бы есть на чем задержать взгляд.
Я обхожу жутковатые пятна на полу и иду в коридор. Уже закат, но свет никто не зажег.
— А как у тебя дела? — спрашиваю я. Линдси достался бесценный дар — нормальная жизнь. Я просто купаюсь в лучах ее благополучия. — Летние курсы? Подготовка к колледжу? Очередной экзотический язык? Музыкальные инструменты? Спасение отсталых африканских стран?
