Я теряюсь. Он, безусловно, прав. В нарочито сложной структуре Архива, в многочисленных предписаниях и ограничениях я тоже почуяла страх. Но это не значит, что Оуэн поступает правильно.
— Без правил, — медленно говорю я, — наступил бы хаос.
Я делаю шаг назад и чувствую, что уперлась спиной в горгулью. Не сводя глаз с Оуэна, я двигаюсь вбок.
— Так вот к чему ты стремишься?
— Я хочу свободы, — говорит он, следуя за мной как завороженный. — Архив — это тюрьма, и не только для мертвых. Вот почему я хочу уничтожить его, полку за полкой и ветвь за ветвью.
— Ты знаешь, что я не позволю тебе это сделать.
Он шагает ко мне, небрежно держа нож, и улыбается.
— Но ведь ты сама этого хотела.
— Неправда.
Он пожимает плечами:
— Это уже не имеет значения. В Архиве все истолкуют именно так. Они продырявят тебе память и выбросят прочь, как бездомную собаку. Ты для них — ничто. Хватит от меня убегать, мисс Бишоп. Это тупик.
Я понимаю, что он снова прав. Но на это я и рассчитывала. Сейчас я стою среди крылатых монстров, обернувших ко мне свои каменные пасти. Оуэн смотрит на меня, как кот на загнанную мышь. Его глаза сверкают, несмотря на плохое освещение, — солнце почти село.
— Я попаду на разбирательство и отвечу за свои ошибки, Оуэн. Но не за твои. Ты просто монстр.
— А ты нет? Это Архив сделал нас монстрами. Он ломает тех, кто стал сильнее, и хоронит тех, кто знает слишком много.
Я бросаюсь в сторону, когда его рука тянется ко мне. Я изображаю, будто заметила слишком поздно и меня подводит реакция. Он ловит меня за локоть и сжимает в руках, прижав спиной к каменной горгулье. Затем улыбается и притягивает к себе, так что лезвие ножа ложится мне на спину между лопаток.
— Я бы не стал так легко развешивать ярлыки. Мы с тобой не такие уж разные.
— Ты все извратил, чтобы я смогла так подумать. Ты пользовался моим доверием и заставил подумать, что мы похожи, но у нас нет ничего общего, Оуэн.
Он прижимается лбом к моему лбу. Меня охватывает тишина, и я ее ненавижу.
— То, что ты не можешь меня прочитать, — шепчет он, — вовсе не значит, что я не могу читать тебя. Я заглянул в твою душу. Я увидел там только тьму, страхи и мечты. Единственная разница между нами лишь в том, что я знаю всю подноготную Архива, а ты едва начинаешь учиться.
— Если ты хочешь рассказать мне о том, что из Архива не уходят с нормальной памятью, то меня уже этим не удивишь.
— Ты не знаешь ничего, — шепчет Оуэн и прижимает меня к себе. Чтобы устоять на ногах, я обхватываю свободной рукой его спину, а другую, с ключом, вытягиваю за ним.
— Но я бы мог все тебе объяснить, — смягчается он. — Я не хочу, чтобы все заканчивалось вот так.
— Ты меня использовал.
— Как и они, — соглашается он. — Но я даю тебе нечто, чего никогда не будет у них. Свободу выбора.
Я вставляю ключ в пустой воздух и начинаю его поворачивать. Дед сказал, что требуется полностью повернуть ключ, но уже на середине поворота я чувствую, как воздух начинает сопротивляться, стягиваться и уплотняться вокруг металла, будто превращаясь в замок. Странное ощущение поднимается по ключу в мои пальцы, и из ничего образуется дверь, едва различимая тень, висящая в воздухе за Оуэном. Я смотрю ему в глаза последний раз. Они совершенно ледяные, пустые и жестокие. Никаких бабочек, никаких сантиментов, никаких улыбок. Все становится проще.
— Я не стану помогать тебе, Оуэн.
— Что ж, зато я согласен помочь тебе в последний раз, — говорит он. — Я убью тебя раньше, чем они до тебя доберутся.
Я держу ключ и отпускаю Оуэна.
— Оуэн, разве ты не заметил?
— Что?
— Твой день закончился! — Я с силой проворачиваю ключ.
Он широко распахивает глаза, слыша позади четкий щелчок. Уже поздно бежать. Дверь распахивается с ужасающей, затягивающей силой, и не в полумрак Коридоров или просторы Архива, а в черную, непроглядную бездну, беззвездный космос. В ничто. Как и рассказывал дед. Но он не упоминал о тяге, такой сильной, будто мы стоим у раскрытой двери самолета. Оуэна тянет назад. Бездна жадно заглатывает его и тянет следом меня. Но я впиваюсь в лапы горгульи изо всех оставшихся у меня сил. Ветер меняет направление и, поглотив Историю, громко захлопывает дверь.
Не остается никаких следов. Ни двери. Ни проема. Только ключ, который вручил мне Роланд, торчит в воздухе, и его шнурок слегка раскачивается.
У меня подгибаются колени.
И тут я слышу прерывистый надсадный кашель.
Уэсли.
Выдернув ключ из скважины, я бегу, огибая горгулий, к краю крыши, где, свернувшись клубком, лежит Уэсли. Под ним растекается лужа крови. Я плюхаюсь рядом.
— Уэс. Уэс, пожалуйста!
Он лежит, сжав зубы и прислонив ладонь к раненому животу. Я все еще без кольца, поэтому, когда кладу его руку себе на плечо, он вздыхает, и меня охватывает — боль страх беспокойство злоба расхаживаю по холлу туда-сюда ее нет дома где же она где она я не должен был уходить паника — я с трудом сосредотачиваюсь на деле и пытаюсь уговорить его встать на ноги.
— Прости! — Я тяну его вверх, стараясь поставить на ноги, пока его боль и страх омывают меня волнами, пока его мысли объединяются с моими. — Нужно, чтобы ты встал. Прости.
По его щекам скатываются слезы, черные от подводки. Его дыхание прерывается, когда я медленно веду его к выходу с крыши. За нами тянется красный след.
— Мак… — говорит он сквозь сжатые зубы.
— Тсс. Все в порядке. Все будет хорошо. — Это наглая ложь. Как он может быть в порядке после того, как потерял столько крови? Мы не сможем спуститься по лестнице. Он не доживет до «скорой». Ему нужна срочная медицинская помощь. Нужен Патрик. Мы подходим к двери, и я вставляю ключ Отряда в замок.
— Я тебя укокошу, если ты посмеешь умереть у меня на руках, Уэс.
Я прижимаю его к себе и тащу за собой в Архив.
Глава тридцать первая
За день до твоей смерти я собираюсь с духом и спрашиваю у тебя, чего ты боишься.
— Все заканчивается, — говоришь ты.
— Но разве тебе не страшно?
Ты очень исхудал. Под твоей кожей, похожей на пергамент, выступают кости.
— Когда я впервые узнал об Архиве, Кензи, — начинаешь ты, выпуская дым из угла рта, — каждый раз, когда я касался чего-либо или кого-либо, я думал: все это будет записано. Вся моя жизнь будет записана. Я получал удовольствие от того, что все так надежно упорядочено. Мы не представляем собой ничего, кроме записанных моментов. Вот как я тогда думал.
