- Фима! Фима! - услышал он сзади взволнованный голос и
обернулся.
В расстегнутой шубе с шапкой в руках за ним тяжело бежал
Мыльников. По лицу его было видно, что он несет важное известие. У Ефима
мелькнула глупая, совершенно дикая и нереалистичная мысль, что, может быть, это
директор комбината просил догнать, остановить, вернуть...
Что и говорить, предположение было абсурдно. Директор
промкомбината, будь он трижды из органов, не мог послать всемирно известного
Мыльникова гоняться за малоизвестным писателем Рахлиным, но Ефим остановился и
застыл в предвкушении чуда.
- Слушай,- переводя дыхание, махал своей барсучьей шапкой
Мыльников,совсем забыл. Еще в этой... ну как ее... в "Йоркшир пост"
была обо мне статья почти что на всю страницу. С портретом... Там было
написано, что я современный Кафка.
Вечером у Ефима были гости: два полярника с женами, а потом
и Тишка привел свою новую подругу, которая представилась Дашей. Дашин отец
работал где-то за границей в представительстве Аэрофлота, что по Дашиным
нарядам было очень заметно.
Общение поначалу не клеилось. Полярники вели себя скромно,
их смущало писательское звание хозяина. Девица была здесь первый раз и тоже
держалась скованно, время от времени бросая быстрый и цепкий взгляд то на
Ефима, то на Кукушу (возможно, примеривалась). Впрочем, молодые сидели недолго.
После ужина протомились еще с полчаса и церемонно откланялись. Тишка вызвал
отца в коридор, стрельнул пятерку на такси и ушел провожать Дашу, она жила в
районе Речного вокзала.
После их ухода полярники, к тому времени уже слегка
подвыпив, постепенно расковались и, хохоча и перебивая друг друга, стали
рассказывать смешные случаи из их практики. Все истории были похожи одна на
другую: одни полярник провалился под лед и вместо "спасите" кричал
почему-то "полундра", другой ночью украл на кухне банку консервированных
кабачков, а потом мучился от поноса. Но самая любимая их байка была о
начальнике экспедиции, который вышел утром "до ветру" и, сидя за
сугробом, почувствовал, что кто-то лизнул его сзади. Случай этот, если
действительно был, превратился в легенду, согласно которой начальник, думая,
что это завхоз, спросил: "Это ты, Прохоров?" Оглянулся, увидел белого
медведя и кинулся бежать, потеряв по дороге штаны. Общение мужественных людей
обычно к рассказыванию подобных побасенок и сводилось. Ефим знал все эти
истории назубок, и сам, желая быть среди мужественных приятелей своим
человеком, смеялся обычно громче всех, но сейчас ничто его не смешило, обида,
нанесенная в Литфонде, не выходила из головы, и он только из вежливости
подхихикивал, как ему самому казалось, фальшиво.
Но после нескольких рюмок армянского коньяка общее
настроение передалось и ему, он сел за пианино и аккомпанировал Кукуше, которая
спела для гостей несколько матерных частушек. Гости сначала смутились, но потом
оказалось, что одна из пар умеет на два голоса исполнять вологодские припевки
такой похабности, до какой Кукушиным частушкам было далековато. Короче говоря,
вечер прошел хорошо. Гости ушли в первом часу и еще что-то долго кричали с
улицы, а Ефим, стоя на заснеженном балконе, тоже кричал и махал руками. Потом
он отправил Кукушу спать (ей утром опять на работу), а сам перетаскал на кухню
и там долго мыл посуду, ожидая возвращения Тишки и обдумывая дальнейшие
сюжетные ходы "Операции". Ни о шапке, ни об Андрее Андреевиче он ни
разу не вспомнил
Тишка пришел после двух и, отказавшись от чаю, ушел к себе.
Без четверти три Ефим залез под одеяло к Кукуше, сладко спавшей лицом к стене.
Ефим привалился к ее спине, и у него возникло желание. Несмотря на возраст и
гипертонию, Ефим был еще сильный мужчина и терзал Кукушу чаще, чем ей хотелось.
Он не решился будить жену слишком грубо и начал ее оглаживать, постепенно
продвигаясь от верхних эрогенных зон к нижним, следуя схеме, изученной им по
распространяемой в самиздате ксерокопии американского руководства для супружеских
пар. (Эту ксерокопию Ефим нашел однажды в нижнем ящике Тишкиного стола,
проштудировал со словарем и в закодированном виде переписал себе в блокнот
основные принципы.)
Дойдя до источника своего вожделения и употребив строго по
инструкции палец, он достиг того, что Кукуша, еще не проснувшись, задышала
прерывисто, а когда она со вздохом перевернулась на спину, он тут же овладел
положением и принялся за работу, равномерно потряхивая лысой своей головой.
Прожив с Кукушей около трех десятков лет, он все еще любил
ее физически. Прежняя страсть прошла, но не бесследно, а заменилась неизменно
возникающим и медленно растущим чувством тягучего наслаждения, когда наступает
общее обалдение и ощущение, что ты куда-то плывешь. Сейчас Ефиму тоже казалось,
что он плывет, что он капитан Коломийцев, широко расставив ноги, стоит он на
мостике, старый морской волк с седыми висками и пристальным взглядом серых
прищуренных глаз. А вокруг бурное море и пенные буруны, низко летящие рваные
облака сбились в кучу, превратились в белых лебедей, замедлили движение, плавно
заскользили над головой, и он к ним поднялся и заскользил вместе с ними.
- Так что тебе сказали насчет шапки? - вдруг спросила
Кукуша, спросила громко, резко, не к месту, враз разрушив обретенное им
ощущение, словно подстрелила его на лету.
- Что? - спросил он, и хотя не прекратил своего дела, но
сбился с ритма, затрепыхался, как птица с перебитым крылом.
- Я тебя спрашиваю,- строго повторила Кукуша,- что тебе
сказали в комбинате?
Конечно, так разговаривали они не впервые. Именно в такой
позиции Кукуше чаще всего приходило на ум обсудить разные бытовые проблемы
вроде перестановки мебели, покупки нового холодильника и приобретения
абонемента в плавательный бассейн. И всегда это Ефиму не очень-то нравилось, но
сейчас резануло особенно, а в затылке появилась неприятная ломота.
- Мне сказали, что о Мыльникове писала лондонская
"Таймс", а я ничего, кроме кота пушистого, не заслужил.
- Пушистого кого?
- Кота. Так у них называется домашняя кошка. Они даже
Баранову дали кролика, а мне кошку.
Он пытался продолжить начатое, но что-то не ладилось.
- А ты что сделал?
- Я расстроился и ушел, - сказал Ефим.
- И это все?
- И это все.
- Молодец! - Кукуша неожиданно выскользнула из-под него и
повернулась к стене.
Она не первый раз таким образом проявляла недовольство, и
всегда в подобных случаях он воспринимал это как унижение и оскорбление его
мужского достоинства, но при этом не скандалил, а канючил, чтобы она выражала
свои настроения как-то иначе и позволила ему доехать до завершения.
На этот раз он канючить не стал, сам отвернулся, но заснуть
уже не мог, переживая обиду. Несколько раз он вставал, уходил на кухню, курил,
прикладывал к затылку холодную грелку, возвращался, опять ложился спиной к
Кукуше.
