Ефим снова смутился. Сам себе он казался мерзким рвачом и
сутягой. У него было даже такое чувство, что это из-за ею меркантильных
устремлений Петра Николаевича в свое время оторвали от маленькой дочки и увели
без шапки в промозглую тьму.
Сгорбившись и пробормотав какие-то неопределенные извинения,
Ефим прошаркал к выходу
Только внизу он сообразил, что провел здесь довольно много
времени - в Центральном Доме литераторов начиналась вечерняя жизнь. Открылись
бильярдная и ресторан, в большом зале наверху телевизионная бригада расставляла
аппаратуру для репортажа о встрече писателей с космонавтами, в нижнем малом
зале собирались члены клуба рассказчиков, в знаменитой "восьмой"
комнате разбиралось персональное дело прозаика Никитина, напечатавшего в
заграничном издательстве повесть "Из жизни червей", в виде червей
клеветнически изображавшую советский народ. Сам Никитин утверждал, что под
червями он имел в виду именно червей, и действительно имел в виду червей, но
ему никто, конечно, не верил.
Непрерывно хлопали стеклянные двери, Розалия Моисеевна и
Екатерина Ивановна расплывались в льстивых улыбках перед входящими
начальниками, вежливо приветствовали знакомых, а у незнакомых требовали
предъявления членских и пригласительных билетов.
Возле гардероба, натягивая дубленку, Ефим встретил вошедшего
с мороза Баранова, тот был в темном пальто и в коричневой кроличьей шапке.
- Старик,- обрадовался другу Баранов,- смотри, я шапочку уже
получил. А кроме того, сотнягу отхватил за внутренние рецензии, пошли в
ресторан, угощаю.
- Нет настроения,- сказал Ефим, поднимая с полу портфель.- И
повода тоже. Гонорара сегодня я не получал, а шапку мне дают из кота средней
пушистости.
- Из чего? - не понял Баранов.
- Из обыкновенной домашней кошки,- объяснил Ефим.- Ты
написал одну книгу - тебе дают кролика, а я написал одиннадцать - и мне кошку.
Этот разговор слушал одевавшийся перед зеркалом Василий
Трешкин, но ничего нового не узнал.
- Фимка,- сказал Баранов,- а что ты дуешься на меня? Я
распределением шапок не занимаюсь. По мне пусть тебе дадут хоть из соболя, мне
не жалко.
Ефим не ответил. Открыв рот, он смотрел на пробегавшего к
выходу Лукина, на его пыжиковый воротник, на богатую шапку.
Ефим сперва растерялся, потом выскочил за Лукиным, желая его
остановить, но не успел, персональная "Волга" с сидящим в ней
генералом, плюнув вонючим дымом, отчалила от тротуара. Ефим проводил ее
отчаянным взглядом, переложил портфель из левой руки в правую и поплелся в
сторону площади Восстания. Он шаркал по-стариковски подошвами своих
гэдээровских сапог, оскорбленно всхлипывал и бормотал себе под нос:
"Врешь! Все врешь! Сальские степи, дочь - все вранье! Ушел - ей было
восемь, пришел через шесть лет - она замужем. Дурь! - прокричал он в пространство
- Сплошная дурь!"
Занятый своими переживаниями, Ефим не видел, что следом за
ним идет, не упуская его из виду, поэт Василий Трешкин, решивший изучить и
понять загадочное поведение сионистов.
На Садовом кольце все светофоры были переключены на мигающий
режим, движением руководили два милиционера в темных полушубках и шапках с
опущенными ушами. Они почему-то нервничали, держали на тротуаре скопившихся
пешеходов, свистели в свистки и размахивали палками. Не понимая, в чем дело,
Ефим пробился вперед, но дальше не пускали, и он остановился прямо под
светофором. Светофор равномерно мигал, и лысина Ефима равномерно озарялась
желтым ядовитым сиянием.
Толпа у светофора сбилась совсем небольшая, но и в ней
Трешкин упустил Ефима. Ему даже показалось (и он бы не удивился), что сионист
просто растворился в воздухе. Трешкин занервничал, врубился в толпу, тут же
увидел Ефима и обомлел. Он увидел, что сионист Рахлин, стоя у края тротуара,
бормочет какие-то заклинания, а его лысина озаряется изнутри и испускает в
мировое пространство желтые пульсирующие световые сигналы.
- ...аждане житесь ехода! - закричали вдруг потусторонние
голоса.Граждане, воздержитесь от перехода! - прозвучали они яснее.
Милиционер, стоявший недалеко от Ефима, отскочил в сторону,
вытянулся неуклюже, поднес руку к виску. Налетели и понеслись мимо черные
силуэты, воющие сирены, фыркающие моторы, шуршащие шины и летящий тревожный
свет милицейских мигалок.
Ничего вокруг себя не видел Василий Трешкин. Он смотрел
только на голову сиониста Рахлина и видел, как она светилась сначала желтым
светом, потом вспыхнула синим и красным, и одновременно раздались страшные
голоса.
Тут бы, конечно, самое время сиониста зацапать и передать в
руки закона, но кому передашь, если проезжавшие правительственные лимузины передавали
те же сигналы? Трешкин вдруг испугался, схватился за голову и закрыл глаза. А
когда открыл их, обнаружил, что стоит на обледенелом тротуаре, прислонившись
спиною к шершавой стене, вокруг негусто толпится народ, а склонившийся
милиционер вежливо спрашивает:
- Папаша, а папаша! Вы, папаша, извиняюсь, пьяный или
больной?
Стоя под светофором, Ефим слышал, что кому-то в толпе стало
нехорошо, достигли его уха голоса, обсуждающие, вызвать ли "скорую
помощь" или перевозку из вытрезвителя. В другое время Ефим посмотрел бы,
что там случилось, очень он был любопытен до уличных происшествий. Но на этот
раз не посмотрел, погруженный в собственные страдания, и побрел дальше, как
только освободилась дорога. У метро "Краснопресненская" людской поток
подхватил Ефима, втянул в подземелье и, сильно помятого, вынес наружу на
станции "Аэропорт".
Тем временем Трешкин двигался к тому же конечному пункту
совершенно иным путем. Оставленный милиционерами, он не пошел в сторону Пресни,
а направился к Маяковской.
Вечер был холодный, небо чистое, но от городских огней оно
казалось блеклым и желтым. Все же какие-то звезды пробивались сквозь желтизну,
перемещались в пространстве, перемигивались, намекали на что-то непонятное
Трешкину. Катили машины, торопились прохожие, а сколько среди них евреев и
сколько жидов-масонов, никому не известно. Так он шел, сосредоточенно думая, и
вдруг на углу Малой Бронной и Садовой-Кудринской его осенила гениальная мысль.
"А что,- подумал Трешкин,- если они так и так уже все захватили, то,
может, лучше сразу, пока не поздно, самому к ним податься?"
Дома Ефим поставил в угол портфель, сменил сапоги на тапочки
и прошел в гостиную. Кукуша и Тишка ужинали перед телевизором и смотрели
фигурное катание.
Ефим сел на диван и тоже стал смотреть, но ничего не видел,
не слышал.
- Лысик,- спросила Кукуша,- ты ужинать будешь?
Он ничего не ответил.
- Лысик! - повысила голос Кукуша.
Он не слышал.
Лысик! - закричала она уже нервно.- Я тебя спрашиваю: тебе
пельмени с маслом или со сметаной?
