После моего ухода Ефим умылся, побрился, почистил и поставил
на место зубные протезы. В перерывах между этими процедурами звонил и в конце
концов дозвонился. Жена Каретникова Лариса Евгеньевна начала было говорить, что
Василий Степанович нездоров и никого не принимает, но тут в трубку влез голос
мнимого больного.
- Фимка! - загудел он.- Не слушай ее, хватай такси и чтоб
через пять минут был здесь. Да рукопись захвати.
Каретников жил в высотном доме на площади Восстания.
Дверь Ефиму открыла Лариса Евгеньевна с жирно намазанным
кремом лицом, в халате и в папильотках.
- Ну, заходи, раз пришел,- сказала она не очень приветливо.-
Василий Степанович ждет. Во фраке.
Ефим прошел по длинному коридору мимо домработницы Нади,
которая, стоя на шаткой стремянке, шваброй сметала обнаруженную под потолком
паутину. Надя была в коротком перепоясанном ситцевом халатике.
- Здравствуйте, Наденька,- дружески поздоровался Ефим, но
лицо опустил и отворотил в сторону.
Дверь в кабинет Василия Степановича распахнулась, и сам
хозяин явился Ефиму в длинных футбольных трусах и в майке, прожженной на
большом животе. Он втащил Ефима внутрь, закрыл и прижал плечом дверь.
- Принес? - спросил он громким шепотом.
- Принес,- сказал Ефим и вытащил из портфеля не рукопись, а
чекушку.
- И это все?
- Есть и второй том,- улыбнулся Ефим и, приоткрыв портфель,
показал вторая чекушка лежала на дне.
- Вот молодец! - одобрил Василий Степанович, срывая пробку
зубами. Жонглерским движением покрутил бутылку, водка запенилась и завинченной
струей потекла в раскрытую жадно пасть.
Отпив таким образом примерно треть, хозяин ухнул, крякнул и
спрятал бутылку на книжной полке за "Капиталом" Маркса.
- Молодец! - повторил он, отдуваясь.- Вот что значит
еврейская голова! Я почему против антисемитизма? Потому что еврей в умеренном
количестве полезный элемент общества. Вот, скажем, в моем журнале я - русский,
мой заместитель - русский, это правильно. Но ответственного секретаря я всегда
беру еврея. У меня прошлый секретарь был еврей, и теперешний тоже. И когда мне
в ЦК пытались подсунуть вместо Рубинштейна Новикова, я им сказал: дудки. Если
вы хотите, чтобы я продолжал делать настоящий партийный литературный журнал, вы
мне моих евреев не трогайте. Я вот уже тридцать шесть лет редактор, все
пережил, но даже во времена космополитизма у меня, где надо, всегда были евреи.
И они всегда знали, что я их в обиду не дам. Но и от них я требую верности. Я
Лейкина к себе вызвал, стакан водки ему поставил: "Ну, Немка, говорю, если
ты на историческую родину поглядываешь, то от меня мотай по-хорошему не меньше
чем за полгода до подачи. Надуешь, ноги вырву, спички вставлю и ходить заставлю".
Большой, грузный, Василий Степанович ходил по комнате,
заложив руки за спину, выпятив живот, и говорил заплетающимся языком. Иногда в
местах своей речи, казавшихся ему особенно удачными, хлопал себя по ляжкам и
взвизгивал. Перескочив с одной темы на другую, спросил Ефима, не видел ли тот
его статью.
- Где? - быстро спросил Ефим.
- Ты что же, милый друг, "Правду" не читаешь? -
спросил Василий Степанович не без ехидства.- Видишь, как я тебя подловил.
Ну-ну-ну, не бойся, не продам. Вот,- схватил он со стола газету и сунул Ефиму.-
"Всегда с партией, всегда с народом". Хорош заголовок?
- Мм-м,- замялся Ефим.
- Мму! - передразнил Каретников, замычал по-коровьи.- Не
мучайся и не мычи, я и так вижу, что морду воротишь. Название не фонтан, но
зато просто и без прикрас. Всегда с партией, всегда с народом. Всегда с тем и с
другим. А не то что там...- Не закончив своей мысли, он застонал, подбежал к
двери и, схватив самого себя за уши, трижды головой, как посторонним предметом,
стукнул в притолоку.- Ненавижу! - прорычал он и заскрипел зубами.Ненавижу,
ненавижу и ненавижу! - Набычился злобно на Ефима: - Ты думаешь, кого ненавижу?
Знаешь, но боишься подсказать. Власть, нашу, любимую, Советскую...
нне-на-вижу.- И опять стукнул лбом об стену.
Размахивая руками, стал ходить вокруг Ефима и бормотать,
словно бы про себя:
- Вот она, человеческая неблагодарность. Власть мне все
дала, а я ее ненавижу. Без нее я бы кто был? Никто. А с ней я кто? Писатель!
Писатель-депутат, писатель-лауреат, писатель-герой, выдающийся писатель
Каретников! А из меня,- остановился он напротив Ефима,- такой же писатель, как
из говна пуля. Писатель Васька Каретников. А Ваське быть бы по торговой части,
как дедушка Тихон. Тихон Каретников, кожевенные и скобяные товары. Два
собственных парохода на Волге имел. А папашку моего Степана Тихоновича за
эти-то пароходы и шлепнули. А я в детдоме себе происхождение подправил на
крестьянское да в газете "Молотобоец" стал подписывать под
псевдонимом Бывалый. Послал Горькому свой рассказ "На переломе", а тот
сдуру его в альманах. Ах, суки, загубили вы Ваську Каретникова, сделали из него
писателя. Ненавижу! - и хотел стукнуть в притолоку, но, потрогав лоб,
воздержался.
- Василий Степанович! - озабоченно прошептал Ефим и пальцем
показал на потолок.
- Думаешь, там микрофоны? - понял Каретников.- Ну, конечно,
там они есть. А я на них положил. Потому что то, что я здесь говорю,- неважно.
Все знают: Каретников алкаш, чего с него возьмешь. Важно то, что я говорю не
здесь, а публично. А здесь что хочу, то говорю. Тем более что обидели, суки.
Обещали протолкнуть в академики меня, а протолкнули Шушугина. Академик Шушугин.
А академик вместо слова "пиджак" "спенжак" пишет, вот чтоб
я с этого места не встал. А его в академики. А я обижен. И все понимают, что я
обижен и поэтому могу ляпнуть лишнего. Но только дома, потому что партия от нас
требует преданности, а не принципов. Когда можно, я ее ненавижу, а когда нужно,
я ее солдат. Ты писатель и должен понимать разницу между словами
"можно" и "нужно". Я делаю то, что нужно, и поэтому мне
кое-что можно, а ты того, что нужно, не делаешь, значит, тебе можно намного
меньше, чем мне. Понял, в чем диалектика? Дай-ка еще глотну!
Василий Степанович сел в кожаное кресло и закрыл глаза. Пока
Ефим доставал из-за Маркса бутылку, пока приблизился к Каретникову, тот заснул.
Ефим сел напротив, держа бутылку в руках. Время текло. Часы
в деревянном футляре отбили половину двенадцатого. Ефим озирался по сторонам,
разглядывая комнату. Стол и кресло старинной работы, современные книжные полки,
заставленные собраниями сочинений Маркса, Энгельса, Ленина и генсека. Впрочем,
генсек стоял на первом месте. Когда-то здесь стояли тома Сталина, потом
Хрущева. Потом Хрущев исчез, а Сталин опять появился. А сейчас его опять не
было, должно быть, задвинут туда, во второй ряд. А на его месте стоит
четырехтомник Густава Гусака. Значит, так подумал Ефим, в отношении партии к
Сталину ожидаются какие-то перемены.
