- Случилось! Случилось! - Ефим был необычайно возбужден и,
указывая на приемник, сообщил короткими фразами: - Они. Только что. Обо мне.
Говорили.
- Что говорили? - не уловила Кукуша.
- Они сказали: "...ведущий советский писатель Ефим
Рахлин". А еще назвали Каретникова, но даже фамилию его переврали. Ты
представляешь, ведущий советский писатель Ефим Рахлин!
Кукуша смотрела на мужа серьезно, его радости явно не
разделяя.
- Лысик,- сказала она тихо, но твердо,- если тебя загонят в
Мордовию, запомни, я за тобой туда не поеду.
Ефим растерялся. Он никогда не готовился к тому, чтобы быть
загнанным в Мордовию, и не собирался тащить туда же Кукушу. Но все же ему
хотелось знать, что, если вдруг когда-то такое случится...
Он еще не нашел, что ответить, когда вошел Тишка с волчьей
шапкой в руках.
- Папан! Если ты не остановишься, мне придется или от тебя
отказаться, или просить у Наташки вызов в Израиль.
Тишка положил шапку на стул и вышел.
Ефим опустился на диван и долго сидел, ладонями сжимая
виски.
- Ну что ж! - тихо сказал он и улыбнулся.- Сын от меня
откажется, жена за мной не поедет, она привыкла жить в столице, она привыкла
путаться с маршалами... Проститутка! - вдруг завопил он и, вскочив, сжал кулаки
и затопал ногами.- Вон из моего кабинета!
- Фимка! - заволновалась Кукуша.- Одумайся! Ты не смеешь так
говорить!
- Вон! - кричал Ефим.- Вон отсюда! Ты не смеешь сюда
входить! Здесь живут мои прекрасные герои!
Вечер получился весь всмятку.
Опомнившись, Ефим побежал в спальню, где Кукуша, лежа на
животе, давилась в рыданиях. Ефим ее тормошил и просил прощения. Она
отталкивала его от себя и выкрикивала что-то бессвязное. Тишка, чтобы не
слышать этого, заперся в своей комнате и включил на полную громкость то ли
"битлов", то ли что-то в этом духе. Кукуша рыдала. Ефим время от
времени покидал ее и в своей комнате снова включал приемник. Все радиостанции
говорили о писателе Рахлине, но невпопад. Помимо версии о покушении было сказано,
что он подвергался преследованиям за свою приверженность иудаизму и за то, что
он друг академика Сахарова. Ефиму было лестно, хотя Сахарова он никогда и в
глаза не видел.
Беспрерывно трещал телефон. Четыре раза звонил Баранов.
Звонили еще какие-то доброжелатели, знакомые и незнакомые. Звонили
корреспонденты американского агентства Ассошиэйтед Пресс и немецкого АДН.
Мужской голос сказал: "Вы меня не знаете, но я хочу сказать, что все
честные люди мысленно с вами". Другой голос (а может, и тот же самый) весело
пообещал: "Мы тебе, жидовская морда, скоро сделаем обрезание головы!"
Кукуша Ефима сперва простила, а потом прибежала и сама
стояла перед ним на коленях: "Заклинаю тебя твоими детьми, покайся. Пойди
к Каретникову, проси прощения, скажи, что ты был в невменяемом состоянии".
Ефим сказал: "Ни за что!" - а когда она стала
настаивать, опять ее выгнал. И опять бегал просить прощения. И отвечал на
звонки. И слушал радио.
Спать он остался у себя в кабинете, на диванчике. Лег одетый
и укрылся шерстяным пледом. А радио поставил рядом и все крутил ручку
настройки, перескакивая с волны на волну. Поймал даже недоступную обычно
"Свободу". И даже чью-то передачу на английском языке, из которой он
понял одну только, но важную для себя фразу: "Мистер Рахлын из ноун эс э
вери корейджес персон", то есть мистер Рахлин известен как очень
мужественная личность. Что ему, конечно, польстило.
Ефим долго не спал, чесался и думал о славе, которая
свалилась на него ни с того ни с сего. Конечно, положение его стало
рискованным, но зато теперь его знает весь мир.
Он поздно заснул и поздно проснулся. Кукуши и Тишки уже не
было. Пока он жарил яичницу и варил кофе, ему несколько раз звонили по
телефону. Потом принесли телеграмму с текстом: "ТАК ДЕРЖАТЬ ВСКЛ
МИТЯ". ВСКЛ означало "восклицательный знак", а вот кто такой
Митя, Ефим вспомнить никак не мог. Пока вспоминал и дожевывал яичницу,
завалился перепуганный до смерти Фишкин.
- Фима, что вы делаете! - взывал он свистящим шепотом.- Вы
понимаете, что у них в партии восемнадцать миллионов человек? Это армия в
период всеобщей мобилизации. На кого вы поднимаете руку?
- Соломон Евсеевич,- возражал Ефим.- При чем тут
восемнадцать миллионов? Я же не выступаю против них. Я только хочу, чтобы мне
дали шапку. Нормальную шапку, но не из кота пушистого, а хотя бы из кролика,
как Баранову. Тем более Баранова никто не знает,- он подумал и улыбнулся
самодовольно,- а я писатель с мировым именем.
- Вы дурак с мировым именем! - закричал Фишкин.- Вы думаете,
если о вас говорил "Голос Америки", это что-то значит? Это ничего не
значит! Когда они за вас возьмутся, никакой голос вам не поможет. Они раздавят
вас, как клопа.
- Ну вот,- криво улыбался Ефим,- то вы меня сравнивали с
гадким утенком, а теперь даже с клопом.
Не успел удалиться сказочник - новый звонок. Ефим, мысленно
чертыхаясь, пошел к дверям, открыл и отпрянул. Перед ним кособочился, дергал
левой щекой и недобро подмигивал Вася Трешкин, небритый, нечесаный, в
засаленной байковой пижаме неопределенного цвета и шлепанцах на босу ногу...
- Вы ко мне? - не поверил Ефим.
Трешкин молча кивнул.
- Проходите,- засуетился Ефим, отступая в сторону.- У меня,
к сожалению, там не убрано. Вот на кухню, пожалуйста.
Трешкин прошел по коридору, косясь на развешенные по стене
высушенные морские звезды - они, к его удивлению, были пятиконечные.
Ефим усадил соседа на табурет и убрал со стола сковородку.
- Хотите чаю? Кофе? Или чего покрепче? - Ефим подмигнул.
- Нет,- покачал головой Трешкин.- Ничего. Вчера слышал про
вас оттуда.- Он показал на потолок.- Стало быть, там вас знают.
- Видно, знают,- сказал Ефим не без гордости.
- Надо же, - покрутил головой Трешкин и понизил голос: - У
вас есть лист бумаги?
- Писчей бумаги?
- И...- сказал Трешкин и подергал рукой, изображая процесс
писания.
- И? - переспросил Ефим и тут же догадался: - И ручку?
Трешкин поморщился и обеими руками показал на стены и
потолок, где располагались возможные микрофоны.
Ефим побежал к себе в кабинет. Он торопился, опасаясь, как
бы Трешкин не подсыпал в кофеварку отравы.
Схватил первый попавшийся под руку лист, но не из стопки
совершенно чистой и нетронутой бумаги, которой он дорожил, а из лежащей на краю
стола кипы бумажек, которые были либо измяты, либо содержали мелкие и ненужные
записи, но были еще годны для каких-нибудь пометок, записок внутридомашнего
употребления или коротких писем По дороге на кухню Ефим увидел, что на обратной
стороне листа что-то написано. Впрочем, запись была неважная.
