- Лысик, не морочь мне голову, у меня через пять минут
запись.
- Ну хорошо, хорошо,- заторопился он.- Я тебе не мешаю. Я
тебе только скажу, первая часть - опера...
- Лысик,- завопила Кукуша,- иди ты в ... со своей оперой.- К
указанному адресу Кукуша добавила несколько заковыристых выражений.
Она всегда так высказывалась, и Ефиму это нравилось, хотя
сам он подобных слов избегал.
Он положил трубку и посмотрел на часы. Было четверть
десятого, а Баранов, если вчера не перепил, может, уже проснулся. Он позвонил
Баранову.
К телефону долго не подходили. Он намерился положить трубку,
но тут в ней щелкнуло.
- Але! - услышал он недовольный голос.
- Привет,- сказал Ефим.- Я тебя не разбудил?
- Конечно, разбудил,- сказал Баранов.
- Ну, тогда извини, я тебе просто хотел загадать шараду.
- Шараду?
- Очень интересную. Первая половина слова из пяти букв -
крупное музыкальное произведение, вторая половина из пяти букв - переносная
радиостанция, а все вместе - хирургическое вмешательство из восьми букв.
- Слушай, старик, я вчера в Доме литераторов слегка
перебрал, но ты ведь не пил. Ты арифметику давно проходил? Пять и пять сколько
будет?
Улыбаясь в трубку, Ефим стал объяснять, что его шарада
усложненная и состоит из двух частей, как бы налезающих друг на друга.
- Понимаешь, первая часть - опера, вторая часть - рация,
последний слог первого слова является первым слогом второго слова, а все вместе
- мой новый роман.
- Ты опять пишешь новый роман? - удивился Баранов.
- Пишу,- самодовольно признался Ефим.
- Молодец! - похвалил Баранов, громко зевая.- Работаешь без
простоев. Пишешь быстрее, чем я читаю.
- Кстати,- напомнил Ефим,- ты "Лавину" прочитал?
- "Лавину"? - переспросил Баранов.- Что еще за
"Лавина"?
- Мой роман. Который я тебе подарил на прошлой неделе.
- А, ну да,- сказал Баранов.- Помню. А зачем ты спрашиваешь?
- Ну, просто мне интересно знать твое мнение.
- Ты же знаешь, что мнение мое крайне отрицательное.
- А ты прочел?
- Конечно, нет.
- Как же ты можешь судить?
- Старик, если мне дают кусок тухлого мяса, мне достаточно
его укусить, но необязательно дожевывать до конца.
Разговор в таком духе они вели не первый раз, и сейчас, как
всегда, Ефим обиделся и стал кричать на Баранова, что он хам, ничего не
понимает в литературе, и не знает, сколько у него, Ефима, читателей и сколько
ему приходит писем. Кстати, только вчера пришло письмо от одной женщины,
которая написала, что они "Лавину" читали всей семьей, а она даже
плакала.
- Вот слушай, что она пишет.- Ефим придвинул к себе письмо,
которое лежало перед ним на виду: - "Ваша книга своим гуманистическим
пафосом и романтическим настроением выгодно отличается от того потока, может
быть, и правдоподобного, но скучного описания жизни, с бескрылыми персонажами,
их приземленными мечтами и мелкими заботами. Она знакомит нас с настоящими
героями, с которых хочется брать пример. Спасибо вам, дорогой товарищ Рахлин,
за то, что вы такой, какой вы есть".
- О Боже! - застонал в трубку Баранов.- Надо же, сколько еще
дураков-то на свете! И кто же она такая? Пенсионерка небось. Член КПСС с какого
года?
Баранов попал в самую точку. Читательница действительно
подписалась Н. Круглова, персональная пенсионерка, член КПСС с 1927 года. Но
Ефим этого Баранову не сказал.
- Ну ладно,- сказал он,- с тобой говорить бесполезно. Не
поймешь.
И бросил трубку.
Настроение испортилось. Писать уже не хотелось. Столь легко
сложившийся замысел "Операции" больше не радовал. Хотя последний
эпизод, где прооперированный доктор слушает любимый романс, по-прежнему казался
удачным.
- Дурак,- сказал Ефим, воображая перед собою Баранова.-
Нахал! Чья б корова мычала. Я написал одиннадцать книг, а ты сколько?
На этот вопрос ответить было нетрудно, потому что за всю
жизнь Баранов написал всего одну повесть, был за нее принят в Союз писателей,
трижды ее переиздавал, но ничего больше родить не мог и зарабатывал на жизнь
внутренними рецензиями в Воениздате и короткометражными сценариями на Студии
научно-популярных фильмов (в просторечии "Научпоп").
Впрочем, Ефим злился не только на Баранова, но и на себя
самого. Он сам не понимал, почему позволял Баранову так с собой обращаться,
почему терпел от него все обиды и оскорбления. Но факт, что позволял, факт, что
терпел. Иногда Ефим вступал в долгие споры о ценности своего творчества, и
тогда Баранов предлагал ему или посмотреть в зеркало, или сравнить свои писания
с книгами Чехова. Насчет зеркала Баранов был, ничего не скажешь, прав. Иногда
Ефим и в самом деле подходил к стоявшему в коридоре большому трюмо, пристально
вглядывался в свое отражение и видел перед собой жалкое, лопоухое, сморщенное
лицо с мелкими чертами и голым теменем, по которому рассыпалась одна растущая
посередине и закручивающаяся мелким бесом прядь. И видел большие, выпученные еврейские
глаза, в которых не было ничего, кроме бессмысленной какой-то печали.
Но что касается Чехова, Ефим читал его часто и внимательно.
И ничего не мог понять. Читая Чехова, он... нет, он, конечно, никому и никогда
бы в этом не признался... но, читая Чехова, он каждый раз приходил к мысли, что
ничего особенного в чеховских писаниях нет, и он, Рахлин, пишет не хуже, а,
может быть, даже немного лучше.
Ефим нервно ходил по комнате. Злясь на Баранова и на себя
самого, он размахивал руками, бормотал что-то бессвязное, корчил рожи, а иногда
даже по-старомодному, как лейб-гвардии офицер (неизвестно откуда в нем
проснулся этот несоответствующий его происхождению атавизм), вытягивался в
струнку, щелкал пятками (никак не каблуками, потому что был в мягких шлепанцах),
делал резкий кивок головой, сквозь зубы произносил: "Нет уж,
увольте!" - и несколько раз даже плюнул в лицо воображаемого оппонента, то
есть Баранова.
Умом Ефим сознавал, что в его дружбе с Барановым нет
никакого смысла. Он был согласен с Кукушей, которая не понимала, что его
связывает с Барановым. Он меня любит, отвечал ей Ефим, хотя сам в это не верил.
Но верил не верил, но что-то такое между ним и Барановым было. Если не любовь,
то привязанность. Да такая привязанность, что оба, обмениваясь взаимными оскорблениями
и попреками, одного дня не могли обойтись друг без друга, а может быть, и без
самих этих попреков и оскорблений.
Не понимая этого до конца, Ефим решил прекратить с Барановым
всякие отношения. Он решил это совершенно твердо (так же твердо, как решал это
тысячу раз) и почувствовал (в тысячу первый раз) облегчение и успокоенность. В
конце концов он не один, у него есть любимая жена, есть любимый сын, есть
блудная дочь, тоже, впрочем, любимая. Да, она уехала, но их отношения
сохранились, она пишет, он пишет, и они все еще близки. И кроме того, у него
есть неистощимый источник муки и радости - его работа. Вот он сейчас опять
сядет за машинку, ему надо только придумать первую фразу, а там дальше дело
пойдет само по себе. Пусть про него говорят, что он не очень хороший писатель.
А где критерии, кто хороший, а кто не хороший? Нет критериев. Во всяком случае,
самому Ефиму нравилось, как он пишет, и он хорошо знал, что, если бы его не
печатали и не платили денег, он все равно писал бы для себя самого. Но его
печатают довольно внушительными тиражами и платят такие деньги, каких он не
имел никогда. В свое время, будучи рядовым сотрудником журнала "Геология и
минералогия", он за зарплату, во много раз меньшую, вынужден был ежедневно
ходить на работу, выслушивать нарекания начальства, когда опаздывал (что,
правда, случалось редко), и отпрашиваться в поликлинику или в магазин.
