Поэтому и сейчас он не стал спорить с Барановым и сказал,
пусть, мол, за шапки борются те, кому нечего делать, а у него есть своя шапка,
волчья, ему в прошлом году подарили оленеводы.
Положив трубку, он вынес телефонный аппарат в другую комнату
и накрыл ему подушкой, чтоб не мешал. Вернулся к машинке и, впав в некий раж,
стал быстро-быстро стучать по клавишам, не соображая, что пишет. А писал он вот
что: "В Литфонде писателям дают шапки. Может быть, это даже хорошие шапки,
но мне они не нужны. Потому что у меня есть своя шапка. У меня есть очень
хорошая шапка. У меня есть волчья шапка. Она теплая, она мягкая, и никакая
другая шапка мне не нужна. Пусть другие борются за шапки. Пусть за шапки
борются те, кому делать нечего. А мне есть что делать, и шапка у меня тоже
есть. У меня есть совсем новая волчья шапка. Она мягкая, она теплая, она
хорошая. А ваша шапка мне не нужна, можете оставить ее себе, можете ее скушать,
можете ей подавиться, если не сможете ее прожевать".
На этом месте он сам себя остановил, перечитал написанное и
удивился. С ним и раньше бывало, что он писал, находясь как бы не в себе, но
обычно это все-таки имело какое-то отношение к разрабатываемому сюжету. А тут
получилась какая-то чепуха. Выкривив обе губы в выражении, означающем крайнюю
озадаченность, Ефим покачал головой и сунул лист под кипу лежавших справа от
машинки старых черновиков. Именно этот текст дал повод критику Сорокину
сказать, что талант Рахлина не был оценен по достоинству. Но надо сказать, что
и сам Ефим свое сочинение тоже не оценил. Поэтому, вставив новый лист, он опять
принялся сочинять что-то про капитана Коломийцева, который стоял на штормовом
ветру и придерживал рукой шапку, чтоб не слетела.
Он заметил, что опять написал слово "шапка"
неосознанно. Разозлился на себя, шапку вычеркнул и вписал фуражку с выцветшим
"крабом".
Капитан Коломийцев стоял на штормовом ветру и придерживал
рукой форменную фуражку с выцветшим "крабом".
Это было значительно лучше. Но одного капитана Ефиму было
мало, надо было сразу же вводить в действие главного героя, который проходил
как раз (зачем проходил, Ефим еще не придумал) мимо капитана Коломийцева.
- Доктор! - окликнул его капитан.
- К вашим услугам, сэр! - весело откликнулся доктор и по
привычке старого интеллигента приподнял шапку.
- Тьфу! - сплюнул Ефим и в досаде хлопнул себя по колену. Да
что ему дались эти шапки!
Он вынул и этот лист и собирался заправить следующий, когда
раздался телефонный звонок.
- Слушай,- сказал Баранов,- я твою "Лавину"
прочел, это гениально.
Такого Баранов еще никогда не говорил, Ефим просто опешил и
не знал, что сказать. Впрочем, он тут заподозрил, что в оценке содержится
какой-то подвох, и переспросил Баранова, что он имеет в виду.
- Я имею в виду твой роман "Лавина",- повторил
Баранов.
- Но ведь ты же двадцать минут назад сказал, что ты роман не
читал.
- Двадцать минут назад я его не читал, а теперь прочел.
- Баранов,- застонал Ефим,- оставь меня в покое. Ты же
знаешь, что я по утрам работаю. ("В отличие от некоторых",- хотел
добавить он, но не добавил.)
- Ну, смотри, как хочешь,- сказал Баранов.- Я хотел тебе
высказать свое мнение... Дело в том, что роман талантливый...
Все-таки произнесенный эпитет звучал так заманчиво, что,
даже предчувствуя каверзу, Ефим трубку не положил.
- Роман гениальный, но сильно затянут,- гнул свою линию
Баранов.
- Почему же это затянут? - насторожился Ефим.
- Ну вот давай разберем. Возьмем самое начало: "День
был жаркий. Савелий Моргунов сидел за столом и смотрел, как жирная муха бьется
в стекло". Потрясающе!
- Ну да, это у меня неплохо получилось,- застеснявшись,
признал Ефим.
- Не неплохо,- стоял на своем Баранов,- а потрясающе!
Великолепно! Но слишком мрачно.
- Мрачно?
- Очень мрачно!
Эта оценка была приятна Ефиму, потому что в глубине души он
всегда хотел написать что-нибудь мрачное, а, может, быть, даже непроходимое.
- Ужас как мрачно,- повторил Баранов. - Но на этом надо и
кончать. И так все понятно. Лето в разгаре, солнце в зените, жара невыносима, а
окна закрыты. Савелий сидит, муха бьется в стекло, пробиться не может. Савелию
жарко. Он изнывает. Он смотрит на муху и думает, что он вот так же, как эта
муха, бессмысленно бьется в стекло. И ничего не выходит. А к тому же жара. Он
сидит, потеет, а муха бьется в стекло. Кстати, он кто, этот Савелий?
- Прораб,- осторожно сказал Ефим.
- Так я и думал. Тем более все ясно. Жара стоит, муха
бьется, прораб потеет. Материалов не хватает, рабочие перепились, начальство
кроет матом, план горит, премии не будет. Прораб потеет, настроение мрачное,
муха бьется в стекло. Он понимает, что жизнь не удалась, работа не клеится,
начальство хамит, жена скандалит, сын колется, дочь проститутка.
- Что ты за глупости говоришь! - завизжал Ефим тонким от
оскорбления голосом.- Кто колется? Кто проститутка? У меня нет никаких
проституток.
- Да что ты расшумелся,- сказал Баранов.- Какая разница, кто
у тебя есть, кого нет. Я так додумал, довообразил. Ты должен читателю доверять,
оставить ему простор для фантазии. Зачем же ты пишешь шестьсот страниц, когда
все ясно с первой строки?
- Ничего тебе не ясно! - закричал Ефим еще более тонко.- У
меня вообще не бывает никаких наркоманов и никаких проституток. Я пишу только о
хороших людях, а о плохих не пишу, они меня не интересуют. А прораб у меня
вообще старый холостяк.
- А-а, педераст! - обрадовался Баранов.- Тогда другое дело.
Тогда все приобретает другое значение. Он сидит, он потеет, муха бьется в
стекло...
Ефим не выдержал, бросил трубку.
Он хотел опять вынести аппарат, но тот зазвонил у него в
руках.
- Лысик,- зажурчала трубка Кукушиным голосом,- совсем забыла
сказать, чтобы ты до обеда никуда не уходил. Из прачечной должны привезти
белье.
- Хорошо,- сказал Ефим и стал ждать сигналов отбоя. Его
краткий ответ Кукушу удивил.
- Квитанция на столике перед зеркалом,- сказала она, чтобы
услышать опять его голос и понять, что с ним.
- Хорошо.
- Лысик,- встревожилась Кукуша,- ты чем-то расстроен?
- Нет.
- Лысик, не свисти,- сказала Кукуша.- Я же слышу по твоему
голосу, что ты не в себе. Что случилось?
Ефим всегда разговаривал с женой исключительно вежливо и
даже заискивающе, но тут, возбужденный Барановым, разозлился.
- Ну что ты ко мне привязалась? - закричал он плачущим
голосом.- Я тебе говорю - ничего не случилось. Все хорошо, все прекрасно.
Савелий летает, муха потеет, в Литфонде шапки дают.
