– Молодец. Теперь переверни страницу.
«Когда я вошла в квартиру, около вешалки стоял Свердлов, и вид у него был какой-то серьезный и решительный. Взглянув на него, я решила, что все кончено.
«Как же теперь будет?» – обронила я. «У нас с Ильичом все сговорено». «Сговорено – значит кончено», – подумала я».
– Это из воспоминаний Крупской, – объяснил Агапкин, – 30-го в пятницу она вернулась домой поздно, когда его уже привезли. Что тебе сразу бросилось в глаза в этом тексте?
– «У нас с Ильичом все сговорено», – процитировала я, – и вообще, странный диалог, особенно если учесть обстоятельства. Конечно, Надежда Константиновна была партийной фанаткой, но не до такой же степени. Она только что узнала, что ее муж тяжело ранен, истекает кровью. Наверное, прежде всего должна бы спросить, как он себя чувствует, насколько опасно ранение.
– Ранение, – эхом отозвался Агапкин, – это третье действие драмы, которая по жанру больше походит на водевиль. Да, пожалуй, водевиль, но совершенно адский, грубый и жестокий.
Принесли еду. Мы ели молча. Треска и шпинат оказались действительно очень вкусными. Я заметила, что листы исчезли со стола.
– Они у тебя в сумке, – сообщил Агапкин и принялся за большой клин яблочного пирога, украшенного горой взбитых сливок.
Иногда он подкладывал куски пирога Адаму в миску, ворча при этом, что сладкое и жирное очень вредно для собачьего здоровья. Они оба так аппетитно ели, что мне тоже захотелось заказать какой-нибудь десерт, но я сомневалась, влезет ли в меня после трески со шпинатом, и пила крепкий кофе.
Когда мы вернулись в гостиницу, фрау уже ждала меня в лобби. Я открыла рот, чтобы представить ей Агапкина и Адама, но вовремя спохватилась. Они, разумеется, исчезли.
* * *
Я плохо помню, как прошло выступление. Мне пришлось прочитать довольно длинный кусок из моей книги по-русски, потом минут сорок молодой актер читал по-немецки несколько глав, потом стали задавать вопросы.
В большой аудитории собралось человек триста, в основном студенты и преподаватели. Переводчика не было, я говорила по-английски и в очередной раз убедилась, насколько легче обсуждать стандартные литературные темы на чужом языке. Не знаю, почему, наверное, происходит нечто вроде отстранения, как будто надеваешь маску.
После выступления у меня слипались глаза, я едва сдерживала зевоту, но мне преподнесли сюрприз, сообщили, что в ресторане заказан стол, специально в мою честь, и предстоит ужин с университетскими преподавателями.
В ресторан отправилось человек двадцать, это радовало. В такой большой компании легче сачкануть, помолчать, забиться куда-нибудь в угол, чтобы никто не трогал.
Преподаватели были вполне милые, симпатичные, но я слишком устала, к тому же ничего в это время суток есть не могла. По европейскому времени – половина одиннадцатого, а в Москве половина первого ночи. Пока шли к ресторану, я немного отстала, и рядом со мной возник Агапкин.
– Потерпи, – сказал он, – ужин продлится совсем недолго, и поезд у тебя завтра только в час дня. Выспишься, отдохнешь. Они будут болтать по-немецки, у них скоро выборы, это их волнует, об этом все разговоры. Но будет кое-что интересное, обещаю.
Мы вошли в ресторан, стали рассаживаться за большой стол в отдельном зале, я надеялась, что Федор Федорович останется со мной, но он исчез.
На таких вот ужинах мне почему-то всегда бывает грустно и одиноко. Я вообще не люблю посиделок в больших компаниях, в России их избегаю, а в Германии не получается. Надо улыбаться, смеяться, когда не смешно, поддерживать одинаковые пустые разговоры, и вообще, быть кем-то другим, не собой.
Настоящая «я» сейчас приняла бы душ, плюхнулась в шикарную гостиничную койку под кружевным пологом, почитала бы немного и заснула. Господи, с каким удовольствием я бы заснула, как я люблю поспать, и чтобы ничего, совершенно ничего не снилось!
«Я» застольная, в маске, вполне бойко рассуждала по-английски о том, о чем ни малейшего представления не имею, то ли об избирательном праве, то ли о борьбе с коррупцией в высших эшелонах власти. Впрочем, я больше слушала, чем рассуждала, мой собеседник, профессор социологии, делился со мной своими соображениями по поводу нового вида взяток в чиновном аппарате Евросоюза. Он уверял, что льготы, которые имеют эти чиновники, являются скрытой формой коррупции, идущей оттуда, сверху. При этом он ткнул пальцем вверх, указывая на ресторанную люстру.
Профессор был толстенький, светло-рыжий, конопатый, с удивительно густыми и жесткими, вздыбленными, как зубные щетки, бровями.
– Люди быстро привыкают к определенному набору привилегий, и размер официальной зарплаты уже не имеет значения. А что они, собственно, делают? Летают по миру бизнес-классом, живут в отелях пять звезд, заседают и блабла-бла.
«Далось им это «бла-бла-бла», что про Достоевского, что про чиновников. А мы здесь чем, интересно, занимаемся?» – подумала я, подавила очередной приступ зевоты и произнесла вслух очередную пустую, обтекаемую и вроде бы вполне уместную реплику.
В ответ профессор заявил сурово:
– Нет, так не должно быть. Нужен жесткий контроль, иначе все сгниет и развалится.
– Но те, кто станет контролировать, тоже получат свои привилегии, – возразила я вяло, – и вообще, государство не может существовать без бюрократии, а где бюрократия, там всегда привилегии и коррупция, и хорошо, если в форме материальных благ. Хуже, если в форме власти, возможности размазать человека по стенке или поставить к стенке.
– Да, в определенном смысле необходимо нечто вроде новой международной экономической диктатуры, – сказал профессор.
Я больше не слушала его, не возражала, мне стало скучно. Он вовсе не заметил этого, продолжал говорить, выразительно шевеля своими бровями-щетками. И тут в разговор вмешался сосед справа, историк, с аккуратной белой бородкой и розовой лысиной. Сквозь очки в тонкой золотой оправе поблескивали голубые глаза навыкате.
– Как вы думаете, у вас в России возможна новая диктатура?
– Надеюсь, нет.
– Почему?
– Не знаю. Просто надеюсь, и все.
Историк заговорил о революциях, стал сравнивать французскую с русской, Робеспьера с Лениным. Я молчала, только иногда кивала, и это его вполне устраивало. Я почти уснула с открытыми глазами, когда услышала:
– Толпа осадила гостиницу, в которой жил Робеспьер. Он попытался застрелиться, но выстрелил неудачно, снес себе половину нижней челюсти. Когда его отправили на гильотину, он хотел обратиться к народу, но смог издать только приглушенный вопль.
Я сразу проснулась и навострила уши.
– Вот она, главная разница. Разгадка и начало новой загадки, – пробормотала я по-русски.
– Что, простите?
Пришлось перевести на английский и пояснить, что я имею в виду:
