В «Известиях» от 28 января 1924 г. в специальной подборке «Врачи о болезни и смерти вождя» о пулях писалось довольно много.
Розанов: «Думать, что пули могли сыграть роль для развития болезни В.И., не приходится. Даже если бы пули были отравлены ядом кураре, как предполагали, то и это отравление не могло иметь последствий, так как яд кураре страшен и смертелен на стрелах у дикарей, но если им отравляются пули, то этот яд, легко разлагающийся под влиянием высокой температуры, при выстреле разлагается и теряет свои ядовитые свойства».
Доктор Розанов то ли не знал, то ли решил проигнорировать комментарий профессора биологии Щербачева, который ясно сказал, что при нагревании яд кураре вовсе не теряет своих свойств.
13 февраля 1924 г. Семашко на прямой вопрос, имела ли влияние на здоровье Ленина пуля эсерки Каплан, отвечает:
Семашко: «Ранение В.И., причинившее ему потерю крови, конечно, не осталось без влияния на его здоровье, но прямого влияния на заболевание сосудов мозга не имело».
Товарищ Семашко прав. Ранение действительно не повлияло на здоровье Ленина. А вот вскоре после пустяковой операции «по удалению пули», сделанной ему в апреле 1922 г., Владимир Ильич заболел очень серьезно.
25 мая у него случился первый удар. Паралич правой руки и ноги, временная потеря речи и способности писать. Два следующих месяца он провел в Горках, в тяжелом и беспомощном состоянии.
Весной 1922-го произошло еще одно знаменательное событие. На ХI съезде РКП(б) 27 марта Ленин, чтобы улучшить работу партийной бюрократии, предложил учредить должность Генерального секретаря партии. Зиновьев выдвинул кандидатуру Сталина. Других кандидатур не было, и все согласились, одобрили без прений.
Никто не предвидел последствий. Это была незначительная бюрократическая должность. Ленин и его соратники ненавидели бумажную рутину, а Коба бумажки любил, знал в них толк, умел с ними работать. Именно тогда он начал создавать свою бумажную реальность, в которой ему фантастически везло.
* * *
Я оторвалась от очередного сборника документов, подняла голову и обнаружила, что лечу в самолете. Мне пришлось сделать над собой определенное усилие, чтобы вспомнить, что лечу я в Вену, меня пригласили выступить в Венской городской библиотеке, у меня всего двое суток, и кроме выступления еще пять интервью, а мне так хочется погулять по Вене. Сколько городов промелькнуло и исчезло, я почти ничего не помню.
Человеку, прожившему без передышки условный временной отрезок длиной, допустим, в полвека, бывает трудно осмыслить и удержать в памяти каждый прожитый день. То, что не понято и забыто, перестает существовать. Впрочем, нет, это тоже иллюзия. Даже снег и пух одуванчика не исчезают в никуда. Все зависит от глубины памяти. Но как бы ни была она глубока, все равно не бездонна.
Самолет пошел на посадку. Я подняла спинку кресла, защелкнула пряжку ремня безопасности и опять уставилась в книгу. Мне казалось, вот сейчас, в очередном документе, в старой газетной статье, в цитате из выступления, в длиннющей сноске, в примечаниях я найду нечто, что поможет мне понять механику событий, ответить на вопросы, распутать узлы, решить задачки. Но чем больше я знала, тем меньше понимала.
«Ильич связал себя с рабочей массой не только идеей. Нет! Здесь у нас, в Москве, по улицам ее, от Серпуховки и до дверей его кабинета идет кровавый след, след его живой крови, и эта кровь, живая кровь вошла в то море крови, которым оплачивает рабочий класс свое освобождение. Но не только кровь свою влил Ильич в это море крови. Он отдал этой связи свой мозг. Врачи, которые достали из мертвого тела Ильича пулю, которая в последние годы оставалась там как свидетельство ненависти всех эксплуататоров к нашему вождю, эти врачи раскрыли и его мозг. И они сказали нам сухими словами протокола, что этот мозг слишком много работал, что наш вождь погиб потому, что не только кровь свою отдал по каплям, но и мозг свой разбросал с неслыханной щедростью, без всякой экономии, разбросал семена его, как крупицы, по всем концам мира, чтобы капли крови и мозга Владимира Ильича взошли потом полками, батальонами».
Это была траурная речь тов. Каменева, опубликованная в «Правде» 27 января 1924 года.
Впрочем, нет, не речь – магическое заклинание, шаманское камлание, ритуальное бормотание. Вероятно, нечто похожее звучит во время черной мессы, когда целуют в зад священного козла.
* * *
Мой гостиничный номер был на верхнем этаже, в мансарде пятиэтажного здания конца XIX века. Вместо балкона – крыша.
Вернувшись в номер после выступления, я вышла на крышу. Там стоял раскладной стол и стулья. Был ясный и удивительно теплый вечер, хотя ноябрь перевалил за середину. Провод настольной лампы оказался достаточно длинным, я вынесла лампу на крышу, поставила на раскладной стол, накинула куртку, достала из сумки свой ноут.
Следом за мной вышел на крышу Федор Федорович. На этот раз он явился в своем стариковском обличье, но двигался вполне бодро. На нем были джинсы, легкий черный пуховик, на голове пестрая вязаная шапочка.
– Я предупреждал тебя, что в третьем томе мне придется встать и пойти, иначе ничего не получится. До третьего тома еще далеко, к тому же я встану и пойду только в финале, но вот, решил заранее потренироваться.
Я смотрела на него и не могла произнести ни слова. Он уселся на стул напротив меня и поставил на стол две дымящиеся чашки.
– У тебя в номере есть чайник и много разных пакетиков с чаем. Хочешь, принесу мед и орешки из мини-бара?
– Хочу, – кивнула я и отбила на компьютере несколько строчек, продолжение новой главы.
«Утром 30 августа над Кремлем кружили тучи ворон. Они летели на блеск куполов, собирались в огромные стаи, кричали уныло и страшно, как на кладбище».
Той ночью, на крыше в венской гостинице, я написала всего страницы четыре, не больше. Федор Федорович молча сидел рядом, иногда вставал, уходил в номер, чтобы заварить еще чаю.
– Знаешь, это довольно тяжело – жить и действовать одновременно здесь, с тобой, и там, у тебя в романе, – произнес он, когда я, зевая, выключила ноут.
Был пятый час утра. Агапкин занес в номер настольную лампу, сполоснул чашки, устало опустился в кресло.
– Ну, ты наконец убедилась, что не было никаких пуль? Все инсценировка, от начала до конца. Он очень нервничал, упал неудачно, сломал левую руку. А в апреле 1922-го удалили липому над ключицей и сделали пункцию спинного мозга.
– Что значит – убедилась? Я просто придумала собственную версию.
– Ты все видела своими глазами.
– То есть?
– Ты была там.
– Где?
– В Кремле, в квартире Ленина.
– Там уже нет никакой квартиры, музей в Горках, и вообще, это невозможно...
– Ты была там в ночь с 30 на 31 августа 1918 года, – жестко перебил меня Агапкин, – ты только что подробно описала все, что видела и слышала. Теперь ты понимаешь, что напрасно удрала в октябре 1917-го.
