Он замолк. Я поднял глаза.
— Что приводит нас к Раттиган, — сказал я.
Клайд Раслер застыл на месте.
— Вы уверили, что уже годы никто сюда не заходил. Но… она поднималась к вам сегодня, верно? Может, посмотреть на эти снимки? Да или нет?
Древний старец осмотрел свои пыльные ладони и, медленно привстав, приблизил губы к латунной трубе-свистульке в стене, из тех приспособлений на подводных лодках, куда дунешь, услышишь писк и отдаешь приказ.
— Лео? Вина! Два доллара на чай!
В отверстии трубы взвизгнул тоненький голосок:
— Вы ведь не пьете!
— Теперь выпью, Лео. И хот-догов!
Латунное отверстие взвизгнуло и примолкло. Древний старец крякнул и уставился в стену. Миновали долгие, нескончаемые пять минут. Пока мы ждали, я открыл блокнот и списал туда фамилии, нацарапанные на фотографиях. Затем послышался шум: по кухонному лифту поднимались хот-доги и вино. Клайд Раслер выпучил глаза, словно успел забыть про это крохотное устройство. Он бесконечно долго открывал вино пробочником, присланным снизу Лео. Стакан был только один.
— Один, — извинился он. — Сначала вы. Мне не страшно что-нибудь подцепить.
— А у меня ничего такого и нет. — Я выпил и отдал стакан Раслеру. Он тоже выпил и, как я заметил по его осанке, расслабился.
— Что теперь? — произнес он. — Давайте я покажу вам кое-какие отрывки, которые я недавно склеил. Почему? На прошлой неделе кто-то позвонил мне снизу. Этот голос в телефоне. У Гарри Кона
[74]
жила как-то сиделка, никогда не скажет «да», а исключительно «да-да, Гарри, да!». Сказала, ей нужен Робин Локсли. Робин Гуд. Ищет Робина Локсли. Одна актриса взяла это имя, успеха не имела. Сгинула в замке Херста или в его закулисной кухне. И вот спустя многие годы этот голос спрашивает про Локсли. Как призрак. Я обыскал свои коробки и нашел фильм, который она сняла в двадцать девятом, когда уже набрало силу звуковое кино. Глядите.
Раслер вставил пленку в проектор и включил лампу. На большом экране внизу появилось изображение.
На экране крутилась цирковая бабочка, взмахивая прозрачными крылышками и демонстрируя улыбку, смех, потом она побежала, преследуемая белыми рыцарями и черными злодеями.
— Узнаете?
— Нет.
— Попробуем вот это.
Он запустил пленку. На экране показался задымленный берег с кострами в снегу, русская аристократка томно курила длинные сигареты, мяла в руках платок: кто-то умер или умирал.
— Ну? — с надеждой спросил Клайд Раслер.
— Нет.
— Попробуем еще!
Проектор осветил темноту образами 1923 года: какой-то сорванец лезет на дерево за фруктами, смеется, но видно, как грудь рубашки вздымается двумя бугорками.
— Том Сойерша. Девушка. Кто? Проклятье!
Старик заполнял экран десятками новых образов, начиная с 1925 года по 1952-й, отрывочными и законченными, загадочными и ясными, светлыми и темными, неистовыми и спокойными, красивыми и невзрачными, своенравными и безобидными.
— Так ничего и не узнали? Бог мой, как я ломал себе голову. По какой-такой причине я сохранил эти треклятые кадры. Черт, посмотрите на меня! Сколько, по-вашему, мне лет?
— Девяносто, девяносто пять — около того?
— Десять тысяч. Иисусе. Это меня нашли в корзинке, плывшей по Нилу. Я упал с холма со скрижалями. Я тушил неопалимую купину. «Спустите псов войны», — сказал Марк Антоний, и я спустил их множество. Знакомы ли мне все эти чудеса? Ночами не сплю, стучу себя по голове чтобы шарики с винтиками встали на место. Бывает, ответ уже вертится на языке, но поворот головы — и треклятые шарики раскатились в стороны. Вы уверены, что не вспоминаете ни отрывков, ни фотографий на стене? Вот ведь загадка!
— Вы перехватили мои слова. Я сюда явился не просто так, а по следам. Может, за тем человеком, что звонил вам снизу.
— Каким человеком?
— Констанцией Раттиган.
Я подождал, пока у него перед глазами рассеется туман.
— Какое она имеет к этому отношение? — удивленно спросил Раслер.
— Может, это известно ей. Когда я ее в последний раз видел, она стояла в отпечатках собственных ног.
— Думаете, она может знать, чьи это лица, что значат эти фамилии? Погодите. За дверью… Наверняка это было сегодня. Не может быть, чтобы вчера. Сегодня она сказала: «Отдай их!»
— Что отдать?
— Черт, да много ли здесь такого, что может кому-то понадобиться?
Я взглянул на фотографии на стенах. Клайд Раслер проследил мой взгляд.
— На кой они кому-то сдались? — пожал плечами Раслер. — Не стоят ни гроша. Даже я сам не знаю, какого черта я их здесь развесил. Чьи-то жены или прежние подружки?
— Сколько у вас экземпляров каждой?
— Не хватит пальцев, чтобы сосчитать.
— Ясно одно, Констанция хотела, чтобы вы их отдали. Она ревновала?
— Констанция? Бывают хулиганы на дорогах, она была постельной хулиганкой. Желала сгрести всех моих красоток и растоптать их, порвать, сжечь. Давайте. Приканчивайте вино. У меня дела.
— Какие, например?
Но он снова заправлял пленки в проектор, зачарованный тысячью и одной ночью из прошлого.
Я прошел вдоль стены, поспешно списывая в блокнот все имена, потом попросил:
— Если Констанция вновь придет, дадите мне знать?
— За снимками? Я ее сброшу с лестницы.
— Так же выразился еще один человек. Только скинуть хотел в преисподнюю, а не на второй ярус балкона. Почему вы хотите ее сбросить?
— Должна быть причина, так? Не помню! Как вы сказали, зачем вас сюда принесло? И как вы меня назвали?
— Клайд Раслер.
— Ах, да. Он. Мне как раз пришло в голову. Известно ли вам, что я отец Констанции?
— Что?!
— Отец Констанции. Думал, я вам уже говорил. Теперь можете идти. Спокойной ночи.
Я вышел, оставив за закрытой дверью неизвестно кого и фотографии на стенах — неизвестно чьи.
ГЛАВА 24
Спустившись, я прошел в начало зала и посмотрел вниз. Потом шагнул в оркестровую яму, достиг задней стены и заглянул за дверь, в длинный вестибюль, с ночной тьмой в конце перспективы и еще более глухой тьмой там, где были заброшенные гардеробные.
Мне захотелось выкликнуть имя.
Но что, если она откликнется?
Далеко, в конце черного коридора, мне почудилось гудение невидимого моря или реки, притекавшей где-то в темноте.
