— Шестьдесят!
Крамли всмотрелся в ночь.
— Сэчел Пейдж
[111]
говорил, никогда не оглядывайся. Как бы этим кто-нибудь не воспользовался.
На свет нетвердо выступила дюжина фигур.
— Давай! — заорал я.
Мы умчались…
В обратном направлении, со скоростью семьдесят миль.
Крамли громко произнес:
— Мне позвонил Генри, рассказал, куда занесло чертова дурня Марсианина!
— Генри, — со вздохом повторил я.
— Фриц тоже! Сказал, «дурень» — это для тебя слишком мягко!
— Он прав! Быстрей!
Мы прибавили газу. Слышался шум прибоя.
ГЛАВА 41
Мы вырулили из канализационного туннеля, я глянул на юг и ахнул.
— Боже правый, гляди!
Крамли посмотрел туда.
— Это дом Раттиган, в двух сотнях футов. Как мы не замечали, что выход ливневого стока отсюда в двух шагах?
— Раньше мы пользовались не им, а Шестьдесят шестым шоссе.
— Если мы добрались сюда от Китайского театра Граумана, то Констанция могла проделывать тот же путь в обратном направлении.
— Только если она свихнулась. Черт. У нее точно мозги набекренистей некуда. Гляди.
На песке виднелись узкие изогнутые отметины.
— Велосипедные следы. На велосипеде весь путь займет не больше часа.
— Бог мой, не может быть, я никогда не видел, чтобы она ездила на велосипеде.
Я привстал в драндулете, оглядываясь на туннель.
— Она там. Вряд ли ушла. Она все еще там, в другом месте, не здесь. Бедняжка Констанция.
— Бедняжка? — взорвался Крамли. — Да у нее шкура как у носорога. Скули себе дальше из-за этой негодной бабенки, а я позвоню твоей жене, пусть приезжает и намылит тебе шею!
— Я ничего такого не делал.
— Разве? — Крамли дал полный газ, выезжая на берег. — Три дня как псих мотался по приемным вшивых хиромантов, балконам Китайского театра, карабкался на Маунт-Лоу! Парад неудачников, и все из-за крали, получившей «Оскара» за то, что не слишком дорожилась. Ничего такого? Распотроши мою шарманку, если я сфальшивил!
— Крамли! Кажется, я видел Раттиган там, в туннеле. И что ж мне теперь, сказать «иди к черту»?
— Конечно!
— Лжец, — сказал я. — Ты пьешь водку, а писаешь яблочным соком. Я тебя раскусил.
Крамли прибавил газу.
— О чем это ты?
— Ты мальчишка при алтаре.
— Иисусе, дай мне отогнать свою колымагу, чтоб не стояла прямо перед хоромами этой водоплавающей дурищи!
Полузакрыв глаза, скрежеща зубами, он сперва погнал, потом замедлил ход.
Я с усилием сглотнул и произнес:
— Ты мальчик-сопрано. Папа с мамой умилялись, слушая тебя за полуночной мессой. Черт возьми, я заглянул тебе под шкуру в кино, где ты скрывал выступившие на глазах слезы. Католический верблюд со сломанным хребтом. Из великих грешников, Крамли, получаются великие святые. Как бы ни был плох человек, он всегда заслуживает второго шанса.
— У Раттиган их было девять десятков!
— Неужели Иисус ведет им счет?
— Проклятье, да!
— Ничего подобного, потому что однажды ночью, в далеком будущем, ты позовешь священника, чтобы он тебя благословил, и он вернет тебя в одну из рождественских ночей, когда папа тобой гордился, а мама всплакнула, и ты закроешь глаза, чертовски радуясь, что ты снова дома и не нужно прятаться в туалете, чтобы скрыть свои слезы. В тебе по-прежнему живет надежда. Знаешь почему?
— Почему, черт возьми?
— Потому, что я этого для тебя хочу, Крам. Хочу, чтобы ты был счастлив, чтобы пришел домой, к чему-то, к чему-нибудь, пока не поздно. Позволь, я расскажу тебе историю…
— Нашел время трепать языком! Только-только унес ноги от компании ненормальных. Расскажи лучше, что ты видел в туннеле.
— Не знаю, я не уверен.
— Господи боже, погоди! — Крамли порылся в бардачке, откупорил с громким вздохом облегчения небольшую фляжку и выпил. — Если уж мне придется сидеть здесь и наблюдать за океанским отливом и приливом твоего красноречия… Говори.
Я заговорил:
— Когда мне было двенадцать, в мой родной город явился странствующий чародей, мистер Электрико. Он прикоснулся ко мне пламенеющим мечом и воскликнул: «Живи вечно!» Почему он мне это сказал, Крамли? Увидел что-то в моем лице, в манере держаться, сидеть, говорить — что? Знаю одно: прожигая меня своими глазищами, он выдал мне мое будущее. Уйдя с ярмарки, я остановился у карусели, слушал, как каллиопа
[112]
играла «Прекрасный Огайо», и плакал. Я знал, случилось нечто невероятное, чудесное, не имеющее названия. Через три недели, двенадцати лет от роду, я начал писать. С тех пор писал каждый день. Чем это объяснить, Крамли? Чем?
— Вот, — произнес Крамли. — Можешь прикончить.
Я допил остатки водки.
— Чем это объяснить? — спокойно повторил я.
Очередь была за Крамли.
— Наверное, он разглядел в тебе легковерного романтика, что гоняется за сказками, мечтателя, который разглядывает тени на потолке и думает, будто они живые. Господи, не знаю. У тебя всегда такой вид, словно только что из-под душа, даже если ты вывалялся в собачьем дерьме. Твоя невинность меня просто доводит. Может, это самое Электрико в тебе и подметил. Где водка? А, ну да. Ты закончил?
— Нет. Мистер Электрико наставил меня на правильный путь — разве я, в свою очередь, ничего не должен? Держать мистера Электрико при себе или пусть поможет мне спасти ее?
— Слабоумная чушь!
— Озарения. Иначе жить я не умею. Когда я женился, друзья предупреждали Мэгги, что я никуда не стремлюсь. Я сказал: «Я стремлюсь на Луну и Марс, хочешь присоединиться?» И она ответила — да. И до сих все было неплохо, так ведь? И на пути к «благословите меня, отче» и счастливой кончине почему бы не набраться решимости и не прихватить с собой Раттиган?
Крамли смотрел прямо перед собой.
— Ты серьезно это говоришь?
Он потрогал мое нижнее веко и поднес пальцы ко рту.
— Без обмана, — пробормотал он. — Солоно. Твоя жена сказала, ты плакал над телефонными книгами, — заметил он миролюбиво.
— Может, ведь в них полно людей, которые уже на кладбище. Если я теперь отступлюсь, я себя не прощу. И не прощу тебя, если ты убедишь меня отступиться.
