— Если ставить вопрос так — то нет.
— И я не верю.
— Итак, Эллис Квинт устроил это сам, а что он устроил, то вы можете разрушить.
— У него было больше двух месяцев, чтобы составить план.
— Сид, — сказал он, — отступать — это на вас не похоже.
Я подумал, что, если бы его постоянно, безжалостно и систематически преследовала клевета, он мог бы чувствовать то же, что и я, и если не отступить совершенно, то, по крайней мере, устать от сражений.
— Полиция Нортгемптона вряд ли примет меня с распростертыми объятиями, — сказал я.
— Раньше это вас никогда не останавливало.
Я вздохнул.
— Вы можете выяснить в нортгемптонской полиции, что у него за алиби?
— Попробую. Я перезвоню вам.
Я положил трубку и подошел к окну. Небольшая площадь выглядела мирной и безопасной, обнесенный оградой сад — зеленым пристанищем, где поколения детей состоятельных родителей резвились и играли, пока их няньки сплетничали. Я провел детство в трущобах Ливерпуля, мой отец умер, мать болела раком. Я никоим образом не сожалел о разнице в происхождении. Может быть, из-за этих трущоб я сейчас еще больше ценю этот сад. Я гадал, как поступили бы дети, выросшие в этом саду, с Эллисом Квинтом. Позже Норман перезвонил еще раз.
— Ваш друг, — сообщил он, — провел ночь на частном танцевальном вечере в Шропшире, почти в сотне миль к северо-западу от этого жеребца.
Бессчетное множество друзей подтвердит его присутствие, включая хозяйку вечера, герцогиню. Вечер был в честь двадцать первого дня рождения наследника.
— Черт возьми.
— Он вряд ли мог найти более заметное или неопровержимое алиби.
— И какая-нибудь девица будет клясться, что она спала с ним на заре.
— Почему на заре?
— Потому что так и бывает.
— Откуда вы знаете?
— Не ваше дело, — сказал я.
— Вы плохой мальчик, Сид.
Когда-то был, подумал я. Пока не появилась Дженни. Лето, танцы, роса, влажная трава, хихиканье и страсть. Давным-давно и совершенно невинно.
Жизнь — сволочная штука, подумал я.
— Сид, — донесся до меня голос Нормана, — вы понимаете, что суд состоится через две недели в понедельник?
— Понимаю.
— Тогда шевелитесь с этим алиби.
— Есть, сэр, инспектор.
Он рассмеялся.
— Засадим поганца обратно за решетку.
В четверг я поехал встретиться с герцогиней из Шропшира, для которой в прежней своей жизни выигрывал призы. У нее даже был мой портрет верхом на ее любимой лошади, но я уже не был ее любимым жокеем.
— Да, конечно, Эллис был здесь всю ночь, — подтвердила она.
Невысокая, тонкая — и поначалу нелюбезная, она провела меня через украшенный доспехами холл своего продлеваемого сквозняками старого дома в гостиную, где до моего приезда смотрела по телевизору скачки.
Входную дверь мне открыл старый слуга, страдающий артритом, который заковыляют посмотреть, дома ли ее милость. Ее милость вышла в холл с явным намерением избавиться от меня как можно скорее, но затем смягчилась, ее былая доброжелательность ко мне вынырнула на поверхность, как забытая привычка. Стипль-чез на три мили кончаются, жокеи бок о бок летели к финишной черте, лошади устали и старались изо всех сил, скачка для тех, кто нес меньший вес, подходила к концу.
Герцогиня приглушила звук, чтобы не мешал разговору.
— Я не могу поверить, Сид, — сказала она, — что вы обвинили Эллиса в таком отвратительном преступлении. Я знаю, что вы с Эллисом много лет были друзьями. Это знают все. Я считаю, что он нехорошо обошелся с вами в телепередаче, но, знаете, вы сами напросились.
— Но он был здесь?.. — спросил я.
— Конечно. Всю ночь. Было пять часов или чуть позже, когда все начали разъезжаться. Оркестр еще играл... Мы все позавтракали...
— Когда начались танцы? — спросил я. — Начались? Приглашение было на десять часов. Но вы же знаете, как это бывает. Было уже одиннадцать, когда прибыло большинство гостей. В три тридцать был фейерверк, потому что по прогнозу позже обещали дождь, но всю ночь стояла ясная погода, слава Богу.
— Эллис попрощался, когда уезжал?
— Мой дорогой Сид, в эту ночь здесь было почти три сотни человек!
— Так вы не помните, когда уехал Эллис?
— Последний раз я видела его, когда он танцевал с этой неуклюжей девицей Рэйвен. Бросьте, Сид. Я говорю с вами ради добрых прежних дней, но вы только вредите себе.
— Возможно, нет.
Она коснулась моей руки.
— Я всегда буду рада видеть вас, на скачках и так далее.
— Спасибо, — сказал я.
— Да. Будьте так добры, выйдите сами. У бедного старого Стоуна разыгрался артрит.
Она включила звук, чтобы посмотреть следующий заезд, и я ушел.
Неуклюжая девица Рэйвен, которая танцевала с Эллисом, оказалась третьей дочерью эрла. Сама она укатила в Грецию на чью-то яхту, но ее сестра (вторая дочь) утверждала, что Эллис танцевал после этого с десятком других и не мне, Сиду Холли, упрекать его в этом.
Я поехал встретиться с мисс Ричардсон и миссис Бетани, совладелицами Винвардского конезавода, где и обитал пострадавший жеребец, и, к своему смущению, обнаружил там Джинни Квинт.
Все три женщины находились в офисе, который располагался отдельно от одноэтажного жилого дома. Грум, выводивший годовалого жеребенка, безразлично указал мне дорогу, и я подъехал к розоватому кирпичному зданию, не испытывая никакого удовольствия от своей миссии, но и не ожидая торнадо.
Я постучал и вошел, как принято в подобных офисах, и оказался среди обычного нагромождения столов, компьютеров, факсов, настенных диаграмм и груд бумаги.
Прежде чем поехать сюда, я хорошо поработал, поэтому опознал мисс Ричардсон в высокой крупной женщине с седеющими короткими кудряшками, в твидовом жакете и поношенных брюках. Лет пятьдесят, определил я, к людям относится презрительно. Миссис Бетани, пониже ростом, была менее властной копией мисс Ричардсон и пользовалась репутацией человека, который готов всю ночь провести в стойле жеребящейся лошади и привязанность которой к лошадям удерживала на плаву все это хозяйство.
Этим женщинам не принадлежали ни два жеребца (они были собственностью синдиката), ни кобылы — Винвардский конезавод был чем-то средним между платной конюшней и племенным хозяйством. Они не могли допустить, чтобы несчастье с жеребенком испортило им репутацию.
Джинни Квинт, сидевшая за одним из столов, в гневе вскочила, едва я появился на пороге, и обрушила на меня накопленный вулканический поток словесной лавы, от которого ноги мои приросли к полу, а язык присох к небу.
