Чарльз думал о такой возможности с не меньшим ужасом, чем я.
Тут зазвонил дверной колокольчик, и Чарльз посмотрел на часы.
— Кто бы это мог быть? Уже почти восемь.
Это выяснилось весьма скоро. Чрезвычайно знакомый голос позвал из холла:
— Папа!
И на пороге появилась Дженни... Младшая дочь Чарльза и моя бывшая жена. Моя все еще озлобленная жена, у которой под языком колючки.
Задохнувшись от внезапного смятения, я встал — и Чарльз тоже.
— Дженни, — сказал он, делая шаг ей навстречу. — Какая приятная неожиданность!
Она, как всегда холодно, подставила ему щеку и сказала:
— Мы проезжали мимо. Не могли не зайти. — Она без особых эмоций глянула на меня и добавила:
— Мы не знали, что ты здесь, пока я не заметила возле дома твою машину.
Я подошел к ней и тоже поцеловал в щеку. Она — как всегда — приняла это как знак вежливости, цивилизованное примирение с противником после сражения.
— Ты похудел, — заметила она по привычке. Я подумал, что она, как всегда, выглядит прекрасно, но, сказав это, я ничего не выигрывал. Я не хотел, чтобы она смеялась надо мной. Если она пыталась задеть меня словом, это ей всегда удавалось, а пыталась она часто. Моей единственной защитой было и оставалось молчание.
Ее симпатичный новый муж вошел в комнату следом за ней, поздоровался за руку с Чарльзом и извинился за то, что они заехали без предупреждения.
— Всегда рад вас видеть, дорогой мой, — уверил его Чарльз.
Энтони Вингхем повернулся ко мне, смущенно-вежливо произнес: «Сид...»
— и протянул мне руку.
Удивительно, подумал я, вытерпев его сердечное приветствие, как часто приходится пожимать руки на протяжении одного дня. Раньше я этого не замечал.
Чарльз налил всем выпить и предложил пообедать. Энтони Виндхем поблагодарил и отказался. Дженни холодно посмотрела на меня и села в золоченое мягкое кресло.
Чарльз болтал с Энтони о пустяках, пока им не надоела тема погоды. Я стоял с ними, но смотрел на Дженни, а она — на меня. Во внезапно наступившей тишине она сказала:
— Ладно, не думаю, что ты хочешь услышать это от меня, но на этот раз ты попал в изрядный переплет.
— Нет.
— Что — нет?
— Нет, я не хочу слышать об этом от тебя.
— Эллис Квинт! Этим куском ты подавишься. И все лето мне надоедали репортеры. Я полагаю, тебе это известно?
Я невольно кивнул.
— Эта репортерша из «Памп», — пожаловалась Дженни. — Индия Кэткарт. Я не могла отвязаться от нее. Она хотела знать все о тебе и нашем разводе. Ты знаешь, что она написала? Она написала, что я ей сказала, будто бы, не говоря уж о том, что ты можешь покалечиться, ты — не тот мужчина, которого мне хватало.
— Я читал это, — отрывисто сказал я. — Ты читал? И тебе понравилось? Тебе это понравилось, Сид?
Я не ответил.
— Не надо, Дженни! — яростно запротестовал Чарльз. Ее лицо вдруг смягчилось, вся злость исчезла, открыв нежную девушку, на которой я когда-то женился. Преображение совершилось мгновенно, как будто упали засовы темницы. Ее освобождение, подумал я, наконец-то произошло.
— Я ничего этого не говорила, — смущенно сказала мне Дженни. Правда не говорила. Она выдумала это.
Я вздохнул. Я обнаружил, что возвращение прежней Дженни тяжелее вынести, чем ее презрение.
— А что ты говорила? — спросил я.
— Ну...я...я...
— Дженни, — снова сказал Чарльз.
— Я сказала ей, — она повернулась к нему, — что я не смогла жить в суровом мире Сида. Я сказала ей, что она может писать все, что угодно, но не сможет сокрушить его или уничтожить, потому что это никогда никому не удавалось. Я сказала ей, что он не выказывает своих чувств, и что он тверже стали, и что я не могла с этим жить.
Мы с Чарльзом много раз слышали это от нее раньше. А вот Энтони был удивлен. Он с высоты своего роста изучают мою безобидную внешность и явно думал, что она ошиблась во мне.
— Индия Кэткарт тоже не поверила Дженни, — утешил его я.
— Что?
— И мысли он тоже читает, — сказала Дженни, поставив стакан и вставая. — Энтони, дорогой, нам пора.
Отцу она сказала:
— Извини за такой короткий визит, — а мне:
— Индия Кэткарт — сука.
Она взглянула мне в глаза.
— Я не могла с этим жить. Я сказала ей правду.
— Я знаю.
— Не дай ей сломать тебя.
— Не дам.
— Ладно. — Она говорила отрывисто, громко, улыбаясь. Когда птицы вылетают из клетки, они поют и радуются. — Прощай, Сид.
Она выглядела счастливой. Она смеялась. Я желал вернуться в то время, когда мы встретились и она всегда была такой, но вернуться назад нельзя.
— Прощай, Дженни, — сказал я. В совершенном изумлении Чарльз вышел проводить их и вернулся, нахмурившись.
— Я просто не понимаю свою дочь, — сказал он. — А ты?
— Я понимаю.
— Она разрывает тебя на части. Я не могу этого вынести, даже если ты можешь. Почему ты никогда не отвечаешь?
— Посмотрите, что я с ней сделал.
— Она знала, за кого выходила замуж.
— Не думаю. Всегда нелегко быть замужем за жокеем.
— Ты слишком многое ей прощаешь! И потом, ты знаешь, что она сказала мне только что на прощание? Я ее не понимаю. Она обняла меня — обняла, а не просто клюнула в щеку — и сказала: «Позаботься о Сиде».
Я почувствовал, как слезы подступают к глазам.
— Сид...
Я тряхнул головой.
— Мы заключили мир.
— Когда?
— Только что. Прежняя Дженни вернулась. Она освободилась от меня.
Она вдруг почувствовала себя совсем свободной... и ей не нужно будет больше... разрывать меня на части, как вы это называете. Думаю, что вся ее разрушительная ярость наконец ушла. Она выпорхнула из клетки.
— Надеюсь, — неуверенно сказал Чарльз. — Мне надо выпить.
Я улыбнулся и присоединился к нему, но, когда мы сели есть, я обнаружил, что чувствую не облегчение, а утрату — пусть даже Дженни теперь не будет мучить и презирать меня.
Глава 10
Утром в четверг, выехав из Эйнсфорда пораньше, я добрался до Лондона и оставил машину, как обычно, в большом общественном подземном гараже возле Пойнт-сквер. Оттуда я пешком пошел к прачечной, где стирал рубашки, и подождал, пока дважды прогнали лоскут из Нортгемптона через сухую чистку. В результате я получил нечто похожее на тесьму бирюзового цвета с зелено-коричнево-розовым узором. Черные пятна отстирать не удалось. Я уговорил работников прогладить полосу, но единственным результатом этого было то, что полоса из мятой стала гладкой.
