Я остался до шести, потом Пен ушла в свою лавочку — она работала в воскресенье вечером, — а Гордон к этому времени устал, и я поехал домой в Хэмпстед в обычном состоянии после Джудит: полу-насытившийся-полуголодный.
К концу ноября по приглашению Оливера Нолеса я отправился на еще один воскресный обед, на этот раз на конный завод в Хартфордшире.
Ничего удивительного, что это оказался один из школьных выходных Джинни и она появилась и свистнула Сквибсу, который семенил за мной через дворы.
— А вы знаете, что у нас здесь было в мае сто двадцать две кобылы одновременно? — похвасталась она.
— Немало, — поразился я.
— Получилось сто четырнадцать жеребят, и только одна кобыла и двое жеребят умерли. Просто невероятный рекорд, правда?
— Твой отец — большой мастер.
— Как и Найджел, — нехотя признала она. — Отдадим ему должное.
Не удержавшись, я улыбнулся.
— Его сейчас здесь нет, — сказала Джинни. — Он вчера поехал в Майами, валяться на солнышке.
— Найджел?
Она кивнула.
— Он каждый год в это время уезжает. Говорит, что набирается сил перед зимой.
— И всегда в Майами?
— Ему там нравится.
Поместье вновь было таким, каким я увидел его впервые: тот же стылый холод ноября, то же неспешное, тихое созревание. Джинни, уютно закутавшись в пухлую куртку, выдала нескольким кобылам в первом дворе морковки из кармана и повела меня без задержки мимо пустых загонов, мимо второго двора, двора жеребят и случного сарая.
Наконец мы, как всегда, очутились на дворе жеребцов, где любопытство заставило обитателей выглянуть наружу, едва они заслышали наши шаги. Джинни с отцовским апломбом одарила их морковками и лаской, и Сэнд-Кастл милостиво позволил ей погладить его по храпу.
— Он сейчас тихий, — сообщила она. — В это время года он на пониженном питании.
Я почувствовал, какая масса знаний скрывается за простыми словами.
— Чем ты собираешься заниматься, когда окончишь школу?
— Вот этим, разумеется. — Она потрепала жеребца по шее. — Помогать папе. Как его ассистент.
— И больше ничего?
Она помотала головой.
— Я люблю жеребят. Я вижу, как они рождаются, и слежу, как они растут. И не хочу ничего другого и не захочу никогда.
Мы покинули жеребцов и прошли между загонами, населенными кобылами и жеребятами, по тропинке к Уотчерлеям. Сквибс трусил впереди и метил столбы ограды. Хозяйство соседей, чье ветхое состояние я только мельком увидал, погнавшись за сбежавшими пятью миллионами, оказалось нынче почти таким же опрятным, как и метрополия; покраска была явно обновлена, и бурьян напрочь исчез.
— Папа не выносит беспорядка, — сказала Джинни, когда я прошелся насчет чистки оружия. — Уотчерлеям правда крепко повезло, что папа и аренду выплачивает, и хозяйство приводит в порядок, и нанимает их присматривать за животными в конюшне. Может, Боб и ворчит немного, что он себе не хозяин, но Мэгги говорила мне только на прошлой неделе, что она во веки веков благодарна Кальдеру Джексону, который украл у них дело.
— Вряд ли он украл его, — мягко возразил я. — Ну, вы знаете, что я хочу сказать. Если вы такой зануда, скажите лучше. — Она хихикнула. — А Мэгги наконец купила себе кое-что из одежды, и я за нее рада.
Мы вошли во двор, заглянули в денники, и Джинни извлекла последние морковины и приласкала обитателей, и кобыл, и подросших жеребят, и поговорила с ними, и все они приветливо тянулись к ее рукам, нежно обнюхивая ее и пофыркивая. Вокруг нее был мир, она была в мире, и там, где она находилась, утихала растущая боль.
Год третий: апрель
Отправившись, как обычно, за «Что Происходит...», Алек вернулся с букетом желтых тюльпанов, и теперь они стояли у него на столе в пивной кружке, излучая сиянье весны, прямые, как гвардейцы.
Гордон писал заметки; почерк его сделался еще мельче. Двое старших коллег считали дни до пенсии. Жизнь офиса; обычный день.
Мой телефон зазвонил, и я, не отрываясь от письма человека, который выращивал помидоры и просил продлить ему ссуду (поскольку ему вот сию минуту понадобилась новая теплица величиной в пол-акра), не сразу нашарил трубку.
— Это Оливер Нолес, — сказал голос. — Это вы, Тим?
— Привет, — тепло отозвался я. — Как у вас, все в порядке?
— Нет.
Слово прозвучало болезненно резко, и я весь подобрался мысленно и физически.
— В чем дело?
— Вы можете приехать? — спросил он, не отвечая прямо. — Я очень обеспокоен. Я хочу с вами поговорить.
— Что ж... Воскресенье вас устроит?
— Вы можете приехать сегодня? Или завтра?
Я мысленно прикинул объем работ и число деловых встреч.
— Давайте тогда завтра вечером. Если дело касается банка.
— Дело касается банка. — Тревога в его голосе была слышна совершенно отчетливо и с легкостью сообщалась мне.
— Вы не можете сказать, в чем проблема? — спросил я. — Сэнд-Кастл в порядке?
— Не знаю, — был ответ. — Поговорю с вами, когда вы приедете.
— Но, Оливер...
— Слушайте, — прервал он. — Сэнд-Кастл в добром здравии, он не сбежал и ничего не натворил. Сложно объяснить по телефону. Мне нужен ; ваш совет, вот и все.
Больше он ничего не сказал и оставил меня с заглохшей трубкой в руке и мерзким осадком неопределенности в душе.
— Сэнд-Кастл? — спросил Гордон.
— Оливер говорит, что он в добром здравии.
— Эта лошадь застрахована от всего — и на чудовищную сумму, так что особо не тревожьтесь, — отмахнулся Гордон. — Это что-нибудь малозначительное.
По голосу судя, это отнюдь не было малозначительно, и когда я на следующий день оказался на конном заводе, выяснилось, что значило это много.
Оливер выскочил навстречу мне, когда я только подрулил к стоянке перед фасадом, и на его лице были явственно видны глубокие морщины, которых я не помнил.
— Заходите, — сказал он, стиснув мою руку. — Я серьезно боюсь. Я не знаю, что мне делать.
Мы прошли в дом, в контору-гостиную, и он указал мне на кресло.
— Сядьте и прочтите. — Он подал мне письмо. Никаких «прекрасная погода» и «как поживает Джинни»; только эта отрывистая команда. Письмо было датировано 21-м апреля.
"Дорогой Оливер!
Я не выражаю недовольства, поскольку, заплатив взнос, получаешь всего лишь шанс, но вынуждена сообщить вам, что жеребенок Сэнд-Кастла у моей кобылы Стальной Пружины родился с половиной уха. Это самочка, кстати говоря, и, полагаю, на ее скорости это не скажется, но ее внешний вид безнадежно испорчен. Очень печально.
