Дом Гордона за высокими воротами был тих и темен. Джудит посмотрела на его очертания, потом на меня. Я повернулся к ней, обнял ее и поцеловал.
Она прижалась ко мне и ответила на поцелуй, и жар ее, и желание были равны моим, и сколько-то времени мы оставались так, растворившись в страсти, погрузившись в грезы, так непривычно близкие друг другу.
Как будто по одному нервному импульсу, мы одновременно отшатнулись и понемногу пришли в себя. Она положила свою руку на мою, сплела пальцы с моими и крепко сжала.
Я смотрел вдаль через ветровое стекло и видел деревья и звезды; и не видел ничего. Прошло много времени.
— Мы не можем, — безнадежно сказал я.
— Да.
— Особенно в его доме.
— Да.
Еще одна бесконечная минута, и она освободила руку и открыла дверцу со своей стороны, а я открыл свою.
— Не выходи, — сказала она. — У тебя лодыжка.
Однако я вышел на дорогу, а она обогнула машину и приблизилась ко мне. Мы крепко обнялись, но не поцеловались, два жаждущих тела, прижатые друг к другу, обещание и прощание.
— Я увижу тебя, — сказала она, — на вечеринке. — И мы оба знали, как это будет: Лорна Шиптон занудно следит за диетой Генри, а Генри шаловливо заигрывает с Джудит при любом удобном случае, и все громко разговаривают и хлопают Гордона по спине.
Она подошла к парадной двери, отомкнула ее, оглянулась только на мгновение и вошла внутрь, и между нами мучительно, окончательно и бесповоротно встала стена.
Год третий: декабрь
Я был один, и я был одинок, как никогда раньше. И в одно декабрьское воскресенье я позвонил Пен и напросился к ней на ленч. Она сказала, чтобы я зашел пораньше, так как ей в аптеку к четырем, я пришел в одиннадцать тридцать и обнаружил роскошный кофе в кофейнике и Пен, запутавшуюся в бечевке рождественского змея.
— Я нашла его, когда полезла за книгами, — оправдывалась она. Такая прелесть. Выпьем кофе и пойдем его запускать.
Мы вытащили его на лужайку и понемногу размотали бечевку, пока наконец высоко на ветру затрепетал дракон, описывая круги, взлетая и ныряя, распустив цветистый хвост. Он поволок нас за собой, и мы медленно шли по траве — Пен, восторженно-увлеченная, и я, просто радуясь тому, что вновь оказался здесь. Она оглянулась на меня через плечо.
— Может, вам с вашей лодыжкой нельзя ходить так много? Или так быстро?
— Ни то, ни другое, — ответил я.
— Еще принимаете окопник?
— Как причастие.
Кости и прочие ткани моего плеча срослись довольно быстро, я бы сказал, и хотя лодыжка запаздывала, я был готов безоговорочно поверить в окопник. Все, что могло восстановить приличную подвижность, подогревало мой энтузиазм: мне приходилось жить со скобами и гулять с утомительно необходимой палочкой, и даже поход к бакалейщику превращался в каторгу.
Мы были на середине пути к дому Гордона и Джудит, когда внезапный порыв ветра вздернул змея ввысь, заполоскал его, бросил на разноцветный каркас и натянул до предела нить, связывающую его с землей. Не успели мы оглянуться, как нить лопнула, крылья ослепительного мотылька свободно взмыли, унеслись по восходящей спирали, стали исчезающей тенью, черной точкой, ничем.
— Какая жалость, — сказала Пен, огорченно обернулась ко мне, замолчала и заглянула мне в глаза. Я перевел взгляд на высокие, кремовые, плотно закрытые ворота.
— Отпустите ее, — рассудительно сказала Пен. — Как змея.
— Она вернется.
— Познакомьтесь с другой девушкой, — настойчиво потребовала Пен.
Я усмехнулся углом рта.
— Я потерял сноровку.
— Но вы не можете всю жизнь... — Она резко запнулась, потом сказала:
— Болезнь Паркинсона не смертельна. Гордон может прожить до восьмидесяти, а то и дольше.
— Я ему не желаю смерти, — запротестовал я. — Как вы могли подумать?
— Тогда как же?
— Да так, наверное, как есть.
Она взяла меня под руку и повела прочь от кремовых ворот, к своему дому.
— У вас будет время, — сказала она. — Несколько месяцев. Вы оба получили время.
Я воззрился на нее.
— Оба?
— Ни Гордон, ни я не слепые.
— Он никогда не говорил...
Пен улыбнулась.
— Он любит вас еще больше, чем вы его, если такое возможно. И верит вам. — Она помолчала. — Отпустите ее, Тим. Ради вашего же блага.
Мы молча возвращались к ее дому, и я думают обо всем, что произошло с того дня, когда Гордон стоял в фонтане. Обо всем, что я узнал, что перечувствовал, что полюбил и что потерял. О Джинни, об Оливере, о Кальдере. Обо всех дверях, сквозь которые я прошел, чтобы узнать горе, и боль, и смерть.
Как много — слишком много — за такой малый срок.
— Вы как дети на свету, — спокойно сказала Пен. — И вы, и Джудит.
Вы всегда несете в себе свет солнца. Вряд ли вы это осознаете, но все освещается, когда придет человек, подобный вам. — Она опустила взгляд на мою искалеченную ступню. — Прошу прощения. Когда приковыляет. Так принесите свой свет юной девушке, которая не замужем за Гордоном и не разобьет ваше сердце. — Она помолчала. — Это совет хорошего фармацевта, его стоит принять.
— Да, доктор, — сказал я, зная, что не приму.
В канун Рождества, когда я укладывал чемоданы, собираясь ехать в Джерси, и проверял квартиру перед тем, как ее оставить, зазвонил телефон.
— Алло, — сказал я.
В трубке что-то долго щелкало и гудело, и я чуть было ее не положил, когда задыхающийся голос сказал:
— Тим...
— Джудит? — не веря себе, переспросил я.
— Да.
— Где ты?
— Слушай, просто слушай. Я не знаю, кого еще просить, да на Рождество... Гордон болен, я одна и не знаю, не знаю...
— Где ты?
— В Индии... Он в больнице. Там хорошо, все очень добры, но он так болен... без сознания... говорят, кровоизлияние в мозг... Я боюсь. Я так люблю его... — Она внезапно заплакала, попыталась сдержаться, медленно выговаривая слова по одному:
— Я... не могу... просить о таком... но мне... нужна... помощь.
— Скажи мне, где ты, — сказал я, — и я приеду.
— Ох...
Она сказала, где она. Чемоданы были уложены, я был готов ехать. И я поехал.
Время было неподходящее, место назначения лежало в стороне от прямых путей, поэтому дорога заняла у меня сорок часов. Гордон умер до того, как я встретился с Джудит, на следующий день после Рождества, как и ее мать.
