В Милане, по словам Габриэллы, было много коммунистов, а, по ее мнению, католик-коммунист — это такая же нелепость, как араб, который хочет, чтобы его страной правил Израиль.
— Интересно, кому они будут верны, если, скажем, Россия оккупирует Италию? — полюбопытствовал Патрик.
— Это не так-то просто, — усмехнулся я. — Им придется пройти через Австрию, Германию, Швейцарию, да и Альпы — хорошая преграда.
Габриэлла покачала головой и сказала:
— Коммунисты начинаются в Триесте.
Эти слова и рассмешили, и слегка огорчили меня: я вспомнил своего непреклонного отца с его фразой: «Аравия начинается в Кале».
— Ну конечно, — задумчиво ответил Патрик. — Коммунисты уже на пороге.
— Не беда! — весело воскликнула Габриэлла. — В Югославии тоже высокие горы, и оттуда русские вряд ли придут.
— На сей раз вторжение будет не военным, — подал я голос. — Теперь все решают деньги и технологии. Так что британским, французским и итальянским коммунистам вряд ли придется ломать голову, на чью сторону вставать.
— И поэтому они смогут с чистой совестью продолжать заниматься своей подрывной деятельностью, — весело закончил Патрик.
— Давайте не будем об этом беспокоиться, — сказал я, наблюдая за силуэтом Габриэллы на стене — прядь волос упала ей на щеку. — По крайней мере, сегодня.
— Вряд ли нас это коснется, — согласился Патрик. — Но если мы не двинемся домой, сестра Габриэллы запрет дверь.
Мы вышли на улицу, но не успели сделать и десяти шагов, как Патрик спохватился, что оставил свою сумку, и быстро скрылся в ресторане. Я повернулся к Габриэлле, а она — ко мне. Уличные фонари отразились в ее глазах, а серьезно сжатые губы тронула улыбка. Не надо было ничего говорить. Все было ясно и так. Я осторожно обнял ее, но она качнулась, словно ее толкнули изо всех сил. Меня тоже вдруг словно ударили, во мне забушевали такие неодолимые и первобытные силы, что стало страшно. Неужели возможность просто дотронуться до девушки, пусть даже желанной, привела меня в такое смятение? И это случилось не где-нибудь, а на главной улице города Милана! Габриэлла уронила голову мне на плечо, и я так и застыл, касаясь щекой ее волос, пока не появился Патрик с сумкой. Улыбаясь, он молча развернул Габриэллу лицом к себе, взял под руку и коротко сказал:
— Пошли. Если будете так стоять, вас арестуют.
Она посмотрела на него, потом засмеялась и сказала:
— Сама не понимаю, что на меня нашло. Что это?
— Боги, — сказал ироническим тоном Патрик. — Или химия. Сама решай, что именно.
— Безумие какое-то!
— Это точно.
Он потянул ее за собой. Я сделал над собой усилие, обрел способность переставлять ноги и двинулся за ними следом. Габриэлла взяла и меня под руку, и так втроем мы прошли примерно с полторы мили. Постепенно наш безумный порыв угас, мы снова стали нормально разговаривать и, когда оказались у двери дома ее сестры, хихикали как ни в чем не бывало.
Лизабетта, сестра Габриэллы, была лет на десять старше ее и полнее, хотя у нее была такая же гладкая смуглая кожа и прекрасные темные глаза. Ее муж Джулио, полнеющий и лысеющий мужчина лет сорока с усами и мешками под глазами, кое-как выбрался из кресла, когда мы вошли в гостиную, и приветствовал нас со сдержанным радушием.
Ни он, ни Лизабетта не говорили ни по-английски, ни по-французски, и потому, пока женщины варили кофе, а Патрик беседовал с Джулио, я с любопытством оглядывал дом Габриэллы. У ее сестры была удобная квартира с четырьмя спальнями в недавно выстроенном доме-башне. Она была обставлена в самом современном стиле. Полы были из какого-то камня, под ними проходили трубы отопления. Ковров не было. На окнах висели не занавески, а жалюзи. Все это выглядело мрачновато, но я напомнил себе, что летом в Милане настоящее пекло, и квартира специально спланирована так, чтобы она не превращалась в духовку.
Время от времени в комнату входили и выходили дети, я вспомнил, что, по словам Патрика, их должно быть семеро: четверо мальчиков и трое девочек. Несмотря на то, что была уже полночь, никто из них, похоже, не собирался ложиться спать. Они явно ждали Патрика и теперь возились вокруг нею, словно котята.
Когда Лизабетта стала разливать кофе, а дети начали передавать чашки, Джулио что-то спросил у Патрика про меня.
— Он спрашивает, чем ты занимаешься, — перевел Патрик.
— Скажи ему, что я присматриваю за лошадьми.
— И все?
— И все.
Джулио спокойно выслушал это и задал еще какой-то вопрос.
Патрик опять перевел:
— Он хочет знать, сколько ты зарабатываешь.
— За поездку в Милан я получаю пятую часть того, что получаешь ты.
— Ему это вряд ли понравится.
— Я тоже не в восторге...
Патрик рассмеялся. Когда он перевел ответ, Джулио скорчил кислую гримасу.
Мы с Патриком заняли комнату, в которой обычно спали двое мальчишек, но теперь им пришлось переехать к двум своим братьям. Габриэлла жила в комнате с двумя старшими девочками, а младшая спала в комнате родителей. Наша комната была усеяна игрушками, на полу то здесь, то там валялись башмаки и сброшенная одежда, а простыни на кроватях были смяты. Как опытный путешественник, Патрик запасся пижамой, тапочками, умывальными принадлежностями, а также свежей рубашкой. Я с завистью оглядывал это великолепие, укоряя себя за недогадливость.
— Почему ты не сказал им, что ты виконт? — услышал я из темноты голос Патрика.
— Это не имеет никакого значения.
— Для Джулио это как раз имеет очень даже большое значение.
— Тем меньше оснований сообщать ему об этом.
— Не понимаю, почему ты так это скрываешь.
— А ты попробуй говорить направо и налево, что твой отец граф, и увидишь, что из этого получится.
— Я был бы просто счастлив. Все бы кланялись и улыбались, не зная, как услужить. Я был бы всюду желанным гостем и лучшим другом.
— Но ты бы сомневался, за что тебя любят: за титул или личные качества.
— Я бы не сомневался ни секунды.
— Ну и многих старших конюхов ты приводил сюда до этого? — вкрадчиво осведомился я.
Патрик вздохнул и промолчал.
— И предложил бы ты мне переночевать здесь, если бы Тимми держал свой длинный язык за зубами?
Снова молчание.
— Напомни, чтобы я дал тебе утром по физиономии, — сказал я.
Но до утра было еще далеко. Я никак не мог заснуть. Кровать Габриэллы была в футе от меня — через стену. Я лежал, снедаемый таким желанием, о котором ранее не мог и мечтать. Я лежал, обливаясь потом, испытывая терзания — не только душевные, но и телесные. И это холодный и сдержанный Генри Грей, горестно размышлял я. Лежит в детской кровати в чужом городе и кусает себе локти, готовый зарыдать в голос. Можно было, конечно, посмеяться над этой страстью, я, собственно, так и сделал, но это не помогло. Я пролежал всю ночь напролет, думая о Габриэлле и мечтая заснуть, чтобы увидеть ее во сне.
