Сирена высвободилась из объятий Деборы и шмыгнула с пеньюаром обратно в спальню.
— Ее никогда не насиловали? — спросил я Фердинанда. — Она ведет себя так, как будто…
— Нет, насколько мне известно. — Он поднял брови. — Она ничего такого не рассказывала.
— Она просто боится секса, — беспечно отозвалась Дебс. — Никогда бы не поверила, что в наши дни такое бывает. Фердинанд не боится, правда, заинька?
Фердинанд не поддержал ее игривого тона, сказал только:
— Думаю, нам здесь больше делать нечего.
Он допил свое виски, поставил стакан и одарил меня ледяным взглядом, как бы давая понять, что любые проблески дружелюбия, которые могли возникнуть во время сегодняшней встречи, в это мгновение закончились. Железный занавес снова с лязгом захлопнулся.
— Если из-за тебя Малкольм лишит нас наследства, — сказал он, — тебе придется об этом горько пожалеть.
У меня невольно вырвалась язвительное:
— Это тоже говорила Алисия?
— Черт с тобой, Ян! — зло прорычал он и развернулся к двери. — Сирена, мы уходим!
Ей ничего не оставалось, как последовать за ним. Дебс, перед тем как уйти, состроила страшные глаза и сказала, передразнивая гангстеров из боевика:
— Ты для Алисии враг номер один, дорогуша, ужас просто! Убери свои лапы подальше от денежек Малкольма, или ты даже не успеешь понять, от чего откинешься.
Ее последние слова прозвучали слишком уж душевно, и я понял, что это шутливое предупреждение — только маска, за которой скрывается такая же тревога и негодование, как у остальных. И в глазах Дебс, когда она уходила, я не заметил ни капли дружелюбия.
Они втроем сели в машину Фердинанда и уехали прочь. Я с сожалением смотрел им вслед в окно. Возвратиться к тем отношениям, которые были между нами в детстве, невозможно. И я перестал тешить себя иллюзиями. Я отошел от окна, сполоснул стакан Фердинанда и прошел в спальню посмотреть, что Сирена там натворила.
Белый пеньюар лежал на кровати. Я поднял его и повесил на место, прикоснувшись на мгновение щекой к кружеву и вдохнув легкий аромат духов женщины, которая приходила ко мне время от времени. Она приятно проводила со мной время, не вспоминая о муже. Муж ее был почти импотентом, но она все равно продолжала любить его. Мы с ней хорошо подходили друг другу: обоих вполне устраивали такие недолгие встречи, без каких бы то ни было серьезных намерений.
Я осмотрел всю квартиру, распечатал несколько писем и прослушал записи автоответчика: кассета была пуста. Два дня назад я по телефону договорился с гостиницей в Кембридже, что они позаботятся о моей машине, которая останется у них на стоянке, пока я ее не заберу. Но я не мог оставлять ее там надолго. Я прикинул, что, если доеду на такси до железнодорожной станции в Эпсоме, можно будет добраться до Лондона поездом. Тогда утром я поеду на поезде в Кембридж, заберу свою машину, приеду домой, поставлю ее на место и вернусь в Лондон на той, что взял в прокате. Так будет даже безопаснее, учитывая, что Фердинанд, а через него и остальные, уже наверняка знают ее цвет, марку и номер. Я верну эту машину в прокат и возьму другую.
Зазвонил телефон. Я включил автоответчик и услышал знакомый голос, глубокий и чуть хрипловатый, который без обиняков перешел к делу.
— Как насчет прямо сейчас? — спросила она, — У нас есть час.
Я редко мог перед ней устоять. Да никогда и не пытался.
— Целый час — это здорово, — ответил я. — Я как раз думал о тебе.
— Хорошо, — сказала она. — До встречи.
Я выкинул из головы машины и стал думать о белом кружевном пеньюаре, гораздо более соблазнительном. Поставил на столик у дивана два высоких бокала и посмотрел на часы. Подумал, что Малкольм, наверное, еще не добрался до «Савоя». Но попытаться все же стоило, и я набрал его номер. Он против ожидания оказался на месте и сразу же поднял трубку.
— Я рад, что ты доехал благополучно, — сказал я. — Я ненадолго задержусь. На два или три часа. Держись, не падай духом.
— Твоя мать — болтливая стерва.
— Она спасла твою шкуру.
— Она назвала меня отъявленным старым распутником, который вырядился как кондитер пятого разряда.
Я представил, как он из-за этого сердится, и рассмеялся.
— Что ты будешь, кроме икры? — спросил Малкольм. — Я собираюсь заказать ужин.
— Фирменное блюдо шеф-повара.
— Не морочь мне голову! Ты такой же гадкий, как твоя мать!
Я развеселился окончательно. Положил трубку и снова включил автоответчик. Через двадцать минут раздался звонок в дверь.
— Привет, — сказала она, когда я провел ее внутрь. — Как скачки?
Я поцеловал ее.
— Пришел третьим.
— Неплохо.
Она была на десять или двенадцать лет меня старше, все еще стройная, с золотисто-каштановыми волосами, раскованная и общительная. Я достал из холодильника бутылку шампанского, которая, как всегда, была припасена для такого случая, откупорил ее и наполнил наши бокалы. Это была всего лишь дань традиции, потому что мы никогда не допивали бутылку до конца. После пары глотков нам уже незачем было сидеть на диване и вести светские беседы.
Она ахнула, заметив длинный почерневший кровоподтек на моем бедре:
— Ты упал с лошади?
— Нет, попал под машину.
— Как неосторожно!
Я задернул шторы в спальне, чтобы пригасить свет заходящего солнца и, раздевшись, лег рядом с ней в постель. Мы были любовниками уже давно и привыкли друг к другу. Мы оба философски относились к тому, что совокупление обычно доставляет одному партнеру больше удовольствия, чем другому, и редко стремились достичь пика наслаждения одновременно. На этот раз, как и в прошлый, ей повезло немного больше, чем мне, но я считал, что доставлять наслаждение так же приятно, как переживать самому.
— Тебе было хорошо со мной? — спросила она.
— Конечно.
— Сегодня не твой день.
— Это не получается по заказу. Если не мой, так твой. Как повезет.
— Все дело в темпе и угле наклона? — поддразнила она, повторив слова, что я когда-то сказал. — Кто первый идет в душ?
Она любила возвращаться домой чистой, признавая, что душ — всего лишь символ очищения. Я помылся, оделся и сел ждать ее в гостиной. Эта женщина была неотъемлемой частью моей жизни, необходимой для удовлетворения потребностей как тела, так и души, защита от одиночества. Я всегда с сожалением расставался с ней, зная, что она обязательно вернется, но сегодня почему-то сказал:
— Останься! — прекрасно зная, что остаться она не сможет.
— Что случилось? — спросила она.
— Ничего.
— Ты дрожишь.
