Рэмзи Осборн дал Малкольму кучу наставлений и рекомендаций, и его хорошо приняли в высших кругах Клуба. Он с первой же минуты почувствовал себя там как дома, словно родился и вырос в мире скачек. Я завидовал той легкости, с которой он всегда вписывался в любое общество. Не знаю, как у него это получалось, что давало ему такую свободу, — может быть, он научился со временем, может быть, это из-за его миллионов, может — из-за его особенного чутья на успех.
Пока Малкольм разговаривал с едва знакомыми людьми о большом будущем скрещивания американских и европейских породистых лошадей, я размышлял о вчерашнем телефонном звонке старшему инспектору Эйлу. Из-за восьмичасовой разницы во времени для него это был уже почти вечер, и я даже не надеялся застать его в участке с первой попытки. Но он был на месте и ответил с нескрываемым раздражением:
— Вы звонили целую неделю назад!
— Да, извините.
— Где вы?
— Неподалеку. Я разыскал отца, — ответил я. Его голос звучал в трубке так ясно, будто он говорил из соседней комнаты. Наверное, меня он слышал так же хорошо, значит, он даже не догадается, что я не в Англии.
— О Господи!
Я рассказал инспектору, где Малкольм спрятал детонаторы.
— Среди сочинений Диккенса, на месте «Лавки древностей» — такая же надпись на коробке.
Потрясенный инспектор долго молчал, потом выдавил:
— Невероятно!
— Все книги старинные, полные собрания сочинений в кожаных переплетах. Поэты, философы, романисты — все это собирала когда-то моя бабушка. Мы иногда брали книги почитать, но каждый раз ставили на место. Отец хорошо нас вышколил.
— Вы хотите сказать, что любой, кто брал почитать книги, мог наткнуться на детонаторы?
— Видимо, да — они же стояли там целых двадцать лет.
— Вы знали, что они там?
— Нет. Я не особенно увлекался такими книгами. Больше ездил верхом.
Я подумал, что Люси в детстве, наверное, чувствовала себя как рыба в воде среди этих книжек со стихами.
Но двадцать лет назад ей было уже двадцать два и она писала свои собственные бессмертные творения. А больше никто из нас литературой не интересовался. Некоторые из бабушкиных книг, наверное, ни разу не открывались.
— Это не укладывается в голове. Ведь если кто-то захотел бы сделать бомбу, детонаторы всегда были под рукой! — пожаловался Эйл.
— Или наоборот, — сказал я. — Кому-то попались в руки детонаторы, и он решил сделать бомбу.
— Эта разносторонняя образованность вашей семьи просто выводит меня из себя! Каждый мог иметь доступ к взрывчатым веществам, ни у кого нет достоверного алиби… кроме госпожи Деборы… Каждый мог изготовить часовое устройство, и практически у каждого из вас есть мотивы для убийства!
— Возмутительно! — согласился я.
— Даже хуже. Где ваш отец?
— В безопасности.
— Вы же не можете скрываться всю жизнь!
— Не рассчитывайте увидеть нас еще неделю или две. Как продвигается ваше расследование?
Инспектор решительно ответил:
— Продолжаем опрос ваших родственников. Если у вас появятся какие-нибудь новые сведения, сразу же сообщите мне.
— Конечно.
Он неожиданно сказал:
— Когда я был моложе, мне казалось, что у меня чутье на преступников. Но с тех пор мне довелось повидать растратчиков чужих денег, которым я готов был доверить свои собственные сбережения, и убийц, которым я мог бы отдать в жены свою дочь. Убийцы с виду ничем не отличаются от обычных людей. — Он помолчал немного и спросил: — Кто-нибудь в вашей семье знает, кто убил Мойру Пемброк?
— Не думаю.
— То есть?
— Один или двое наверняка знают, но не говорят. Я переговорил с каждым. Никто даже не догадывается, никто никого конкретно не обвиняет. Они просто ничего не хотят знать, не хотят признаваться в чем-то даже себе, не хотят смотреть правде в глаза. Не хотят неприятностей.
— А вы?
— Я тоже не хочу неприятностей, но я не хочу, чтобы меня или моего отца убили.
— Вы считаете, что ваша жизнь в опасности?
— Да, точно так, как это было с Мойрой.
— Как главного наследника?
— Что-то вроде того. Только я унаследую столько же, сколько остальные. Отец написал новое завещание. Я рассказал остальным, но они не поверили.
— Так покажите им завещание.
— Хорошая мысль. Спасибо.
— А вы, вы сами знаете?
— Не знаю.
— Какие нибудь догадки?
— Догадки — это еще не доказательство.
— Хочу напомнить, что ваш долг…
Я прервал его:
— Я ничего вам не должен. Я не должен поднимать шум из-за пустяков. Мой долг перед семьей — делать все наверняка, либо не делать ничего.
Я распрощался и по его тону, как и по словам, понял, что полиция знает не больше, чем я, даже, наверное, еще меньше — они даже не выяснили, откуда взялись серые пластиковые часы или кто их купил. Расследования полицейских пока ограничились только этим направлением, больше никаких здравых мыслей у них не возникло. А это были обычные дешевенькие часы, такие продаются где угодно.
Во время одной из наших поездок, когда я рассказал Малкольму про Беренайс, он заметил:
— У Вивьен был такой пунктик, насчет сыновей.
— Но у нее первым родился сын. У нее их даже двое.
— Да, но перед рождением Дональда она говорила, что даже не посмотрит на ребенка, если это будет девочка. Не могу этого понять. Я обрадовался бы девочке. Вивьен была страшно довольна, когда родился мальчик. Это было для нее как навязчивая идея. Как будто она живет среди каких-то дикарей, для которых это действительно имеет какое-то значение.
— Это имеет значение для Беренайс. О значении таких навязчивых идей нужно судить по результатам.
Он сказал:
— Ты знаешь, Вивьен не любила Люси. Она ее и близко к себе не подпускала. Я всегда думал, что Люси поэтому и растолстела, и окунулась с головой в свои поэтические фантазии.
— Беренайс под любым предлогом старается почаще отсылать дочерей к своей матери.
Малкольм неуверенно сказал:
— Ты думаешь, это Беренайс убила Мойру?
— Она думает, что, если бы у них было больше денег, она стала бы счастливее. Может, и так. Если уж разбирать это… э-э-э… дело, так мужья могут оказаться так же виноваты, как и жены. Я хочу сказать, нужно рассматривать их по отдельности. Они не всегда зависят друг от друга.
— Почему?
— Урсула давно оставила бы Жервеза, если бы не зависела от него материально.
