Ужасный Айвэн должен был легким галопом один въехать на вершину холма на той лошади, на которой обычно ездил Нэш. Там он должен был остановиться, повернуть лошадь и застыть силуэтом на фоне светлеющего неба. В особенности я просил его не упустить драгоценный миг появления в лучах солнца.
Он был возмущен тем, что я считаю его способным сделать что-либо неправильно.
— Значит, делайте правильно, — ответил я.
Я присоединился к Монкриффу у камеры, установленной на середине склона, и с облегчением вздохнул, когда Айвэн великолепным галопом взлетел на холм, остановившись и повернувшись в нужном месте… Лошадь и всадник четко и красиво обрисовались черным силуэтом в золотом ореоле.
— Святой Моисей! — пробормотал Монкрифф, неотрывно глядя в окуляр камеры. — Это чудесно. — Он снимал долгие пятнадцать секунд, прежде чем остановить съемку.
— Опять? — предложил я.
Монкрифф проследил, чтобы пленка полностью смоталась в кассету, и покачал головой.
— Это было почти безупречно.
— Великолепно. Берем. Давайте зарядим новую пленку для следующей долгой сцены с остальными лошадьми.
Я связался с Эдом по переносной мини-рации и велел ему следовать расписанию. Как всегда, номер сцены был обозначен ассистентом с «хлопушкой», и я смотрел, как вереница лошадей галопом поднимается на холм. Я связался с оператором камеры, стоявшей за бровкой холма вне поля зрения, и велел начинать съемку, но совершенство — вещь редкая, и только после того, как я сам поднялся на холм и занялся организацией дел там, только после яростных перепалок, нагоняев и двух дублей я получил свой поток трубной меди.
Наконец-то пленки были в кассете, и все всадники сбились в кучу, ожидая разъяснений и инструкций. Айвэн по-прежнему с важным видом восседал на лошади Нэша, но чуть в сторонке, а сам я, уже спешившись, советовался с Монкриффом, проглядывая его записи экспонированного метража.
Я не видел, что случилось. Я услышал возмущенный вопль Айвэна и ропот остальных голосов, уловил и почувствовал судорожное движение среди всадников, но сначала я решил, что это одно из ежедневных мелких неприятных происшествий — одна лошадь лягнула копытом другую.
Айвэн, ругаясь, поднимался с земли. Одна лошадь с всадником отделилась от группы и поскакала вниз с холма по направлению к Ньюмаркету. Я в ярости подумал, что мне следует разбить парочку суставов пальцев в наказание за потерю времени.
Айвэн подлетел ко мне с негодованием.
— Этот чокнутый, — злобно заявил он, — подскочил ко мне с ножом!
— Он не мог этого сделать.
— Так посмотрите. — Он поднял левую руку так, что я увидел его куртку, такую же твидовую куртку, какую обычно носил Нэш в сценах с лошадьми. На уровне пояса зиял разрез длиной примерно в семь или восемь дюймов, тянувшийся спереди назад.
— Я говорю вам! — Айвэн уже достиг предела негодования и теперь почувствовал страх. — У него был нож.
Я инстинктивно огляделся в поисках лошади, на которой ездил я, но она была далеко. Ближайшим средством передвижения был грузовичок, привезший сюда камеру, но развернут был он не в ту сторону. Я прыгнул за руль, сделал разворот, достойный каскадера, и помчался через площадку в направлении Ньюмаркета, увидев вдалеке сбежавшего всадника сразу же, как въехал на вершину холма.
Он был слишком далеко, чтобы я мог догнать его. По траве лошадь передвигалась так же быстро, как и грузовик; а ему надо было только достичь города и перейти на шаг, чтобы мгновенно стать невидимым, поскольку Ньюмаркет был вдоль и поперек исчерчен дорожками, которые именовались конскими тропами. Они были проложены специально, чтобы лошади могли выехать на Хит из городских конюшен, не мешая движению транспорта на дорогах. Любой всадник, едущий шагом по конской тропе, становился непримечательной частью общего городского сценария, даже субботним утром.
У меня мелькнула мысль, не заснять ли его, но камера на грузовике была развернута назад, поскольку обычно он ехал впереди объекта, снимая движущиеся машины, людей или коней. Если бы я остановился, чтобы развернуть грузовик и занять место за камерой, моя цель была бы уже слишком далеко для отчетливой съемки или вообще исчезла бы из виду.
Но все же я почти решился на это, когда удалявшийся всадник внезапно и резко натянул поводья и развернулся. Я прибавил газу. Всадник вскинул голову. Кажется, он понял, что я гонюсь за ним. Он снова повернул лошадь и помчался к Ньюмаркету даже быстрее, чем прежде.
Хотя расстояние между нами сократилось, он стремился к безопасности слишком быстро. Было уже трудно различить его силуэт на фоне зданий впереди. Я должен был признать, что не успеваю поймать его и будет лучше, если я задержусь на секунду и попытаюсь понять, что заставило его остановиться и обернуться.
Я затормозил настолько близко от места его остановки, насколько смог определить это на глаз, а потом спрыгнул в траву, стараясь понять, что же столь важное мог увидеть он, если оно заставило его прервать бегство.
Он был обращен лицом к городу. Я посмотрел туда и не увидел ничего особенного. Казалось, не было причины, по которой ему стоило оборачиваться, но никто, спасающийся бегством в таких обстоятельствах, не остановился бы, если бы не крайняя необходимость.
Если бы я снимал это в фильме… почему он мог остановиться?
Потому что он уронил что-то.
Убегающая к вершине холма густо поросшая травой площадка для тренировок была так же широка, как взлетное поле аэродрома, и почти так же длинна. Я не мог быть уверен, что нахожусь в правильном месте. Если всадник уронил что-то маленькое, можно искать целый день. Если он уронил что-то незначительное, то в этом не было никакого смысла. Но он остановился.
Я несколько раз безрезультатно прошелся туда-сюда. Здесь было просто слишком много места. Все поросло травой — целые квадратные мили травы. Я посмотрел на вершину холма и увидел, что все занятые в фильме лошади и всадники стоят там, словно индейцы на линии горизонта в старых кинокартинах про освоение Америки. Позади них вставало солнце.
Еще на вершине я в спешке уронил свою мини-рацию. Я решил вернуться обратно на холм, заметить место, где стою сейчас, а потом послать грумов прочесать все вокруг и поискать на земле что-нибудь необычное.
Место я отметил, положив на траву свой ярко-синий свитер: что-либо более мелкое может оказаться незаметным. Потом я пошел обратно к грузовику.
Сияющее солнце взошло над холмом, и в траве в двадцати шагах впереди меня что-то блеснуло.
Я подошел посмотреть, поскольку там, где работают с лошадьми, не должно валяться ничего стеклянного или металлического, и застыл как вкопанный, не в силах вздохнуть.
Удиравший всадник уронил свой нож.
Ничего удивительного, что он пытался отыскать его. Я неотрывно смотрел на то, что лежало в траве у моих ног, и чувствовал дрожь и отвращение. Это был необычный нож с широким лезвием, заточенным по обоим краям, длиной около восьми дюймов, круглой рукоятью, в которой ближе к одной стороне были прорезаны отверстия для пальцев, как будто этот нож надевали на руку подобно кастету. Лезвие было светлым, а рукоять желтоватой, как высохшая трава. Весь нож, около фута длиной, выглядел пугающим и бесконечно смертоносным.
