— Он прожил хорошую жизнь.
Доротея проигнорировала эти неуместные слова и с тоской в голосе произнесла:
— Мне будет так одиноко.
— Разве вы не можете жить у вашего сына?
— Нет! — Она выпрямилась, всем видом выражая негодование. — Полу сорок пять лет, и он напыщенный домашний тиран, хотя мне и неприятно признавать это, и я не в ладах с его женой. К тому же у них растут три противных сорванца, которые крутят оглушительную музыку, так что стены сотрясаются. — Она склонилась и нежно погладила лежащего без чувств брата по голове. — Нет. Я и Валентин… мы поселились здесь, когда умерла его Кэти и ушел мой Билл. Ведь вы все это знаете… и мы всегда любили друг друга, Валентин и я, и мне будет его не хватать. Мне будет ужасно не хватать его, но я останусь здесь. — Она сглотнула комок, застрявший в горле. — Я привыкну к одиночеству, дорогой, как привыкла, когда ушел Билл.
Доротея, как многие старые женщины, с моей точки зрения, была наделена той решительной независимостью, которая помогает выжить там, где ломаются молодые. С помощью приходящей раз в день патронажной сестры она ухаживала за больным братом, из последних сил создавала ему уют, давала болеутоляющее, когда он не мог уснуть ночью. Она будет печалиться по нему, когда он уйдет, но ее обведенные темными кругами глаза говорили о том, что ей следует побольше отдыхать.
Она устало присела на все тот же стул и взяла брата за руку. Дыхание Валентина было медленным, поверхностным, с хрипом. Тускнеющий дневной свет из окна, у которого стояло кресло, мягко озарял престарелую чету. Свет и тень подчеркивали округлую деловитость одной, исхудалую беспомощность другого и нависшую неотвратимость смерти, отчетливую, словно коса, занесенная над их головами.
Я хотел бы, чтобы здесь был оператор с кинокамерой. А лучше того — вся съемочная группа. Моя работа состояла в том, чтобы улавливать и отбирать у жизни моменты вечности, чтобы слышать эмоции ветра, проявлять призрачные образы, высвечивать грани истины. Я имел дело с фантазиями, создающими иллюзию проникновения в реальность.
Короче говоря, я снимал фильмы.
Я посмотрел на часы и спросил Доротею, могу ли я воспользоваться телефоном.
— Конечно, дорогой. На столе.
Я позвонил Эду, моему старшему ассистенту, который, как обычно, волновался по поводу моего отсутствия.
— Ничего не поделаешь, — сказал я. — Прибуду позже. Кто-нибудь там есть? Ну, закажи, чтобы прислали выпивки. Пусть веселятся. Только не давай Джимми больше двух стаканов джина с тоником и убедись, что у нас достаточно копий измененного сценария. Сделаешь? Хорошо. До встречи.
Я сожалел, что должен покинуть Доротею в такое время, но фактически я втискивал этот визит в свое дневное расписание, в котором времени на таковой не предусматривалось, однако я неделю за неделей выполнял данное мною обещание.
Три месяца назад, во время подготовки к съемкам фильма, которыми я был занят в настоящее время, я стал заезжать к Валентину ненадолго, отдавая дань уважения, которое питал к нему еще с детства.
Он жил на окраине Ньюмаркета, города, который долгое время был центром разведения и тренировки скаковых лошадей для всего мира. «Штаб-квартира», как называла его пресса. Пятнадцать сотен чистокровных элитных лошадей носились здесь по вылизанным ветром тренировочным дорожкам и по широким трекам с препятствиями, иногда взмывая над землею так легко, что казалось, в будущем гены этих красавцев породят поколение истинных пегасов. Древнее занятие, приносящее богатство, — воспитание скаковых лошадей.
Я уже совсем собрался уходить, когда в дверь позвонили, и, чтобы Доротее не пришлось утруждать свои усталые ноги, я открыл дверь.
На пороге стоял низкорослый мужчина в возрасте от тридцати до сорока лет, нетерпеливо поглядывая на часы.
— Чем могу служить? — спросил я.
Он коротко глянул на меня и позвал через мое плечо:
— Доротея!
Несмотря на усталость, она вышла из комнаты Валентина и жалобно сказала:
— Он… в коме, я полагаю. Входите. Это Томас Лайон, который читал Валентину, я вам рассказывала.
Словно в раздумье, она довершила церемонию знакомства, взмахнув рукой и промолвив:
— Робби Джилл, наш доктор.
Робби Джилл был рыжеволос, говорил с шотландским акцентом, не умел понижать голос и вести себя у постели больного. Он принес в комнату Валентина медицинский чемоданчик и с щелчком открыл его. Оттянул пальцем веки больного и задумчиво пощупал хрупкое запястье. Потом в молчании занялся стетоскопом, шприцами и тампонами.
— Лучше будет положить его на кровать, — сказал он наконец.
— Он…? — с тревогой выговорила Доротея, оставив вопрос незаконченным и страшась утвердительного ответа.
— Умирает? — довершил Робби Джилл на свой грубоватый манер. — Через день или два я смогу сказать что-то определенное. Его старое сердце все еще замечательно сильно. Я не думаю, что он снова придет в себя, но это может произойти. Все зависит от того, чего он сам хочет.
— То есть как это — чего он хочет? — удивленно спросил я.
Доктор соизволил ответить мне главным образом, я думаю, из-за Доротеи, но также ради удовольствия чувствовать себя ученым, делящимся важными знаниями с невеждами.
— Старые люди, — сказал он, — очень часто остаются в живых, если существует нечто, что они страстно хотят сделать, чтобы потом спокойно умереть. На этой неделе я потерял пациентку, которая хотела увидеть, как женится ее внук. Она пришла на свадьбу и радовалась событию, а через два дня умерла. Нередкий случай. Если у Валентина нет незавершенных дел, он умрет очень скоро. Если же есть — дело может обернуться по-другому. У него сильная воля. Несмотря на то что болезнь зашла уже так далеко, могут случиться поразительные вещи.
Доротея с грустью покачала головой.
— Тогда оставим его как есть. Я договорился с сестрой Дэвис, она заглянет к вам попозже. Сделает еще одну инъекцию, это избавит Валентина от боли, которая может мучить его ночью. А я зайду утром. Старый чудак чуть не побил меня, черт бы его побрал. Ну и получил то, чего добивался. Я не буду срывать его с места. Пусть уж умирает дома.
Благодарностью ему были слезы Доротеи.
— Это счастье, что у него есть вы, — сказал ей доктор, — и что вы еще держитесь. — Он перевел глаза с нее на меня, оценил взглядом мой рост и обратился ко мне: — Вы, кажется, сильнее нас обоих. Вы сможете перенести его? Сестра Дэвис могла бы помочь Доротее переместить его, как помогала всегда, но обычно он был в сознании и делал все, что мог, чтобы идти. Сможете вы один поднять его?
Я кивнул. Валентин весил до слез мало для человека, некогда такого сильного. Я поднял длинное неподвижное тело на руки и пронес его от кресла через короткий коридор в спальню, потом мягко опустил на белую простыню — Доротея предусмотрительно откинула одеяло с кровати. Ее брат хрипло дышал. Я расправил его пижаму и помог Доротее укрыть его. Он не просыпался. Он умирал, отдалившись от мира, с того момента, как поверил в отпущение своих грехов.
