— Мне кажется, вы удивлены тем, что я сегодня пришла сюда, хоть и узнала вчера вечером о том, что вы не только приедете на скачки — этого в общем-то можно было ожидать из-за участия Дазн Роузез, — но и будете у нас на обеде...
Она замолчала в некотором замешательстве.
— Я не Гревил. Не думайте, что я такой же, как он, — сказал я.
Она поморгала ресницами.
— Вы чересчур проницательны. — Она немного поразмыслила. — Ну что ж, мне действительно хотелось побыть рядом с вами. Меня это как-то утешает.
Мы стояли возле парапета парадного круга, наблюдая за тем, как участники очередной скачки водили по нему своих лошадей. Забег на приз Йоркского университета должен был быть следующим, а тот, в котором участвовал Дазн Роузез, еще через два, так что никто из нас никуда особо не торопился. Вокруг стоял шум собравшейся толпы, к которому прибавлялся стук копыт проходивших мимо лошадей, и, тихо разговаривая, мы чувствовали себя в уединении этого пространственного оазиса, где нас никто не мог подслушать.
— Вы все еще злитесь на меня за то, что я вас ударила? — спросила она с оттенком горечи в голосе, так и не услышав моей реакции на ее последние слова.
— Нет, — ответил я с легкой улыбкой.
— Я и вправду решила, что вы грабитель.
— А как бы вы объяснялись с полицией, если бы они приехали?
— Надеюсь, до меня бы дошло и я удрала бы до их появления, — сказала она с грустным вздохом. — Гревил говорил, что если мне всерьез придется воспользоваться кийогой, то надо сразу убегать, не думая о том, что случилось с моим обидчиком, однако он не предполагал, что это может произойти в его собственном доме.
— Меня удивляет, что он подарил вам такое оружие, — мягко заметил я. — Разве это не противозаконно? Он же судья.
— И я тоже судья, — вдруг сказала она. — Мы и встретились с ним впервые на совещании полицейского суда. Я не узнавала, считается ли применение кийоги нарушением закона, но наверняка предпочла бы предстать перед судом за незаконное ношение и применение оружия, чем оказаться жертвой физического насилия, с которым мы сталкиваемся каждую неделю.
— А откуда он привез ее? — поинтересовался я.
— Из Америки.
— Она и сейчас с вами?
Кивнув, она показала на свою сумочку.
— Это теперь стало привычкой.
«Она, должно быть, младше своего мужа лет на тридцать», — почему-то вдруг подумал я, и мне было известно, какие чувства она к нему испытывала. Я еще не разобрался, нравилась она мне или нет, но отдавал себе отчет в том, что между нами возникла какая-то таинственная близость, не вызывавшая у меня отрицательных эмоций.
Появившиеся жокеи стояли маленькими группками в окружении владельцев лошадей. Николас Лоудер был по-прежнему в компании все того же крепкого коренастого мужчины в темном костюме с болтавшейся на лацкане розовой картонной эмблемой клуба.
— Дазн Роузез, — начал я, глядя, как Лоудер беседует с хозяином и жокеем, — это его в вашу честь назвали «дюжина роз»?
— Господи, — смущенно сказала она. — Как же...
— Я положил ваши розы на гроб во время службы.
— Боже мой... — еле слышно пролепетала она от подступившего к горлу кома, и ее губы задрожали. — Я... не могу...
— Скажите, а почему Йоркский университет решил назвать скачку своим именем? — спросил я как ни в чем не бывало, давая ей возможность прийти в себя.
Она сглотнула, пытаясь вернуть самообладание и успокоиться.
— Простите. Я ведь могу оплакивать его только в душе, не показывая виду никому, кроме вас. Это так угнетает меня, что я ничего не могу с собой поделать.
Помолчав, она ответила на мой праздный вопрос:
— Руководители соревнований хотели поддержки городских властей и деловых кругов. Некоторые важные персоны в университете не хотели принимать в этом участия, но Генри переубедил их. Мы с ним неизменно приезжаем сюда на состязания. Нам обоим нравится проводить здесь время с друзьями.
— Ваш муж не читает лекции в университете?
— О нет. Он лишь номинальный глава. У него много председательских должностей в Йорке. Он здесь общественный деятель.
«Для которого скандалы крайне нежелательны, — подумал я, — впрочем, как и для нее, ну и для Гревила тоже. Они с ним должны были проявлять чрезвычайную предусмотрительность».
— Сколько лет вы знали Гревила? — мягко спросил я.
— Четыре года.
Она немного помолчала.
— Четыре удивительных года. Так мало. Жокеи вскочили на лошадей и выехали на ипподром. Николас Лоудер со своим компаньоном, увлеченно беседуя, направился к трибунам.
— Можно я посмотрю с вами этот забег? — спросила Кларисса. — Вы не возражаете?
— Я не собирался подниматься на трибуны. — Как бы извиняясь, я посмотрел на свои костыли. — Так мне проще.
— Я не против.
Мы так и остались стоять на траве перед трибуной, и она сказала:
— Всякий раз, когда мы встречались, он неизменно покупал мне двенадцать красных роз. Это просто... как...
Она замолчала, с трудом справляясь с собой.
Я лишь понимающе кивнул, вспомнив об урне с прахом и кусте красных роз и решив рассказать ей об этом как-нибудь в другой раз. В конце концов, я сделал это для него, а не для нее.
Двухгодовалый жеребец Николаев Лоудера выиграл забег со значительным преимуществом. Передо мной промелькнуло лицо его хозяина, явно довольное, но неулыбающееся. «Да, мрачноватый тип», — отметил я.
Кларисса пошла к своему мужу, чтобы посмотреть с ним забег на приз университета, а я, пока произносились приветственные речи, отправился искать Дазн Роузез, которого, еще без седла, вывели погулять перед выходом на парадный круг.
Дазн Роузез показался мне почти сонным. Ничем не примечательный по виду гнедой, он был далеко не таким, как Дейтпам, в нем не чувствовалось характерного для скакуна возбуждения перед забегом. Его актерские способности не вызывали сомнения, но в тот момент он явно не производил впечатления потенциального победителя и выглядел совсем не таким, как я ожидал. Я не мог поверить, что это тот самый жеребец, которого я видел на видеопленке, запечатлевшей три блестящие победы на скачках с его участием. Неужели это тот самый игривый конь, который стремился пристроиться к молодой кобыле на самом старте в Ньюмаркете?
«Нет, не может быть», — ужаснулся я. Внимательнее присмотревшись к его животу, поскольку сразу бывало и не разобрать, я обнаружил, что там, вне сомнения, отсутствовала одна очень важная деталь — он был кастрирован.
Это меня ошеломило, и я не знал, смеяться мне или негодовать. Этим многое объяснялось: потеря формы, когда в нем взыграл инстинкт самца и ему было не до скачек, и возвращение скоростных качеств, когда эта помеха была устранена. Этим объяснялось и то, что у распорядителей состязаний не возникло подозрений относительно этих перемен: после подобной операции лошади часто выступали лучше.
