— Насколько я знаю, это может произойти в любом возрасте, — ответил я. — Совсем необязательно быть юным.
— А... с тобой было такое?
— В семнадцать лет, когда я по уши влюбился в дочь одного тренера.
— Ну и что же?
— Ничего особенного. Нам было очень весело. Мы занимались любовью, поначалу несколько неуклюже. Она вышла замуж за солидного человека, которому было двадцать восемь лет. А я поступил в колледж.
— Я познакомилась с Генри, когда мне было восемнадцать. Он влюбился в меня... добивался меня... мне это льстило... он был так хорош собою... и так добр ко мне.
— Он таким и остался, — заметил я.
— Он уже тогда имел титул. Моя мама была от него в неописуемом восторге... она говорила, что разница в возрасте не играет никакой роли... и я вышла за него замуж. — Она помолчала. — У нас родились сын и дочь, сейчас они уже взрослые. Моя жизнь складывалась неплохо, но до того, как я познакомилась с Гревилом, в ней чего-то не хватало.
— Твоя жизнь удачнее многих, — сказал я утешительным тоном.
— Ты очень похож на Гревила, — неожиданно отметила она. — Ты, как и он, называешь вещи своими именами. У тебя такое же чувство меры.
— Наши родители были реалистами.
— Он мало рассказывал о них, только вспоминал, что его интерес к драгоценным камням возник после многочисленных походов с матерью в музеи. Но он жил настоящим и смотрел вперед, а не копался в прошлом, и я, безумно любя, в то же время недостаточно знала его...
Замолчав, она перевела дыхание и словно решила больше не давать волю эмоциям.
— Он был таким и со мной, — сказал я, — и, наверное, со всеми. Гревил не считал нужным вдаваться в объяснения своих чувств и поступков. Он считал, что есть более интересные темы для разговора.
— Как мне его не хватает! — воскликнула она.
— Что ты будешь есть? — спросил я. Бросив на меня мимолетный взгляд, она взяла меню, но никак не могла сосредоточиться на его содержании, наконец, вздохнув, сказала:
— Решай сам.
— Как Гревил?
— Да.
— Ты не против жареных цуккини на закуску, бифштекса в перечном соусе с лапшой в оливковом масле и с чесноком?
— Чеснок я не люблю. А все остальное мне нравится. Своеобразное. Вкусное.
— Хорошо, тогда без чеснока.
Еще не было половины восьмого, когда мы, перебравшись в зал ресторана, принялись за заказанную еду. Меня интересовало, не должна ли она возвращаться этим же вечером в Йорк, не торопилась ли на поезд, что могло явиться причиной нашей ранней встречи в ресторане.
— Нет. Я приехала на два дня. Завтра я собираюсь на свадьбу к одной из старых подруг, а потом, в четверг утром, возвращаюсь в Йорк. — Она замолчала, накручивая на вилку лапшу. — Когда мы приезжаем в Лондон вместе с Генри, мы всегда останавливаемся в гостинице «Селфридж», и, когда я приезжаю одна, я тоже еду туда. Там нас хорошо знают.
Когда я приезжаю одна, они не отдают счет мне, а посылают его Генри. — Она поднесла вилку с лапшой ко рту. — Я говорю ему, что хожу в кино, ем в каком-нибудь кафе... и он знает, что к полуночи я всегда возвращаюсь в гостиницу.
До полуночи было еще довольно много времени.
— Примерно раз в пять недель, когда ты приезжала одна в Лондон, Гревил встречал тебя на вокзале Кингз-Кросс и вы вместе шли обедать, да?
— Он тебе рассказывал?! — удивленно воскликнула она.
— Не мне лично. Ты когда-нибудь видела у него такую штуковину под названием «Чародей»?
— Да, но... — Она сильно встревожилась. — Ведь он не мог ввести меня в него?
— Твоего имени там нет. И все, что касается ваших отношений, закодировано. Ты в полной безопасности.
Она накрутила еще лапши на вилку. Ее глаза были опущены, и мысли были где-то далеко.
— После обеда, — продолжала она, делая паузы, — я выполняла какие-нибудь намеченные дела или шла в магазин... чтобы привезти что-нибудь домой. Приезжала в гостиницу, переодевалась и уходила домой к Гревилу. У него, разумеется, была квартира, но в доме было гораздо лучше. Когда он приходил, мы что-нибудь пили... разговаривали... иногда занимались любовью. Затем довольно рано шли куда-нибудь поужинать и возвращались к нему домой.
Она замолчала, по-прежнему не поднимая глаз.
— Ты хочешь сейчас до полуночи побыть у него дома? — спросил я.
— Не знаю, — ответила она после некоторой паузы.
— Ну... а кофе ты хочешь?
Она кивнула, стараясь не смотреть мне в глаза, и отодвинула от себя тарелку с лапшой. Мы молча ждали, пока официанты уносили тарелки и разливали кофе. Никто из нас не мог сказать ничего определенного.
— Если хочешь, ты можешь сейчас прийти в дом Гревила, — наконец произнес я. — Сегодня я там буду ночевать, но это не играет никакой роли. Если хочешь, побудь возле него, побудь с ним, насколько это возможно, может быть, в последний раз. Полежи на его кровати. Поплачь. Я подожду тебя внизу... а потом благополучно отвезу в гостиницу, до того как твоя сказочная карета превратится в тыкву.
Вырвавшийся у нее вздох больше походил на смешок, хотя, казалось, она уже была готова разрыдаться.
— Правда?
— Все зависит от твоего желания.
— Тогда — да. Спасибо тебе.
— Должен предупредить, что там не очень убрано. — Я рассказал ей о том, что ее ждет, но она была безутешна, когда увидела все собственными глазами.
— Он был бы потрясен, — проговорила она. — Как хорошо, что Гревил не видит этого.
Мы находились в малой гостиной, и она стала собирать коричнево-розовых медвежат, укладывая их назад в коробку.
— Это я их ему подарила, — сказала она. — Он говорил, что они из родонита, и очень любил их.
— Возьми их как память о нем. Здесь еще есть подаренные тобой золотые часы, возьми и их, если хочешь.
Она остановилась, подняв с полу последнего медвежонка.
— Ты очень добр ко мне.
— Немудрено, иначе Гревил пришел бы в негодование.
— Я хочу взять медвежат, а часы лучше оставь себе из-за выгравированной на них надписи.
— Хорошо, — ответил я.
— Я, пожалуй, поднимусь наверх, — робко сказала она. Я кивнул.
— Пойдем со мной, — попросила она. Я посмотрел на нее. В ее широко раскрытых глазах было волнение, но взгляд был полон неуверенности, а не страсти. Она, как и я, чувствовала какое-то замешательство.
— Ну что ж, — ответил я.
— Гам тоже все так же разбросано?
— Кое-что я успел поднять.
Опережая меня, Кларисса быстро взбежала по лестнице, и я услышал невольно вырвавшийся у нее стон отчаяния при виде царившего в спальне разорения. Когда я вошел туда, она стояла посреди комнаты, горестно, с потерянным видом оглядываясь вокруг. Повернувшись ко мне, Кларисса порывисто обняла меня за талию и положила голову мне на плечо. Уронив чертовы костыли, я крепко прижал ее к себе, разделяя ее горе и чувствуя боль за Гревила, и мы простояли так какое-то время, как бы утешая и успокаивая друг друга.
