— А на кого бы вы подумали? — бросил Дун. — Естественно, кроме вас самого.
— Ну… Любой бы мог. Перкин! Этот мог бы. Нолан… Уж пила не ахти какой инструмент. Любой ребенок с ней справится, или вы со мной не согласны?
Выражение лица Дуна смягчилось.
— Пройдусь-ка я лучше на верх эллинга, если вы не возражаете, сэр, — ушел от ответа Дун.
Мы втроем стали с опаской подниматься по лестнице, стираясь не споткнуться в неверном освещении. Доски хотя и потемнели от времени и сырости, но были явно не гнилыми.
Сэм пояснил:
— Доски прибиты кое-как, местами; в сырую погоду, набухая, они лежат более или менее плотно, но летом, когда они рассохнутся, между ними появляются щели, и отодрать их весьма просто. Проверяйте, насколько прогнили балки.
— А почему они в таком состоянии? — спросил Дун.
— Спросите об этом поставщиков и строителей, — пожал плечами Сэм. — Я купил этот ковчег в первозданном виде. Прошлым летом во время вечеринки я вынул часть досок, чтобы подвесить к потолку дока разноцветные лампочки, так как внизу, в гроте, решил устроить цветомузыкальную феерию с катанием на лодках.
— Кто-нибудь знал, что эти доски отдирались от пола? — спросил Дун.
— Откуда мне знать? — с вызовом сказал Сэм. — Всякий спускавшийся посмотреть на иллюминацию мог бы догадаться сам, да и я не скрывал этого.
Я наклонился над дырой в полу, опустившись на колени.
— Постойте! — воскликнул Дун.
— Я хотел только взглянуть.
Судя по расположению половых досок, я понял, что основную нагрузку нес брус, который когда-то уже поправляли. Некоторые из досок просто висели в воздухе, и естественно, когда Гарри наступил на них, они подались под его весом и обрушились вниз вместе с ним.
Я протянул руку, надавил на обломки досок и тут же с опаской отполз назад.
— Что вы скажете? — спросил Дун.
— К этой дыре лучше не приближаться.
— Я так и думал.
Он повернулся к Сэму.
— Хотелось бы мне знать, сэр, когда ваш эллинг последний раз ремонтировался.
Сэм бросил на него отсутствующий взгляд.
— Когда? С какого момента прикажете считать? С Рождества Христова? — спросил он.
— Меня интересуют последние десять дней, — ехидно ответил Дун.
— Неделю назад я привез сюда штабель тикового дерева по дороге на скачки в Виндзоре, — без излишних раздумий ответил Сэм. — В четверг я участвовал в скачках в Тустере. В пятницу я полдня провел здесь. В субботу мне не повезло, я выбил палец в Чепстоу и до вторника в соревнованиях не участвовал. В воскресенье, когда я пестовал свой палец, заявились вы, а в понедельник я пролодырничал здесь. Во вторник я уже был в седле на скачках в Уорвике. Среду я провел в Эскоте, вчерашний день — в Уинкэнтоне, а сегодняшний — в Ньюбери…
Сэм замолчал и, задумавшись, добавил:
— Вечером и ночью меня здесь не было.
— В каких скачках вы участвовали днем в среду? — спросил Дун. — В Эскоте.
— В каких скачках?
— Да.
— Две мили с препятствиями. А также в забегах для учеников.
По выражению лица Дуна я понял, что это не тот ответ, которого он ожидал, тем не менее Дун достал блокнот и скрупулезно записал слова Сэма.
— Меня здесь не было, и я не угонял этот гребаный; автомобиль Гарри. Вы это имеете в виду? — до Сэма наконец дошел истинный смысл вопроса инспектора.
— На день среды мне требуется знать местонахождение очень многих людей, — витиевато ответил Дун. — За сим, джентльмены, не смею вас больше задерживать, однако следствие продолжается, и мне вновь могут потребоваться ваши услуги.
— Роспуск на каникулы? — съехидничал Сэм.
Дун никак не отреагировал на эту реплику, просто заметил, что еще не прощается с нами.
Сэм проводил меня к тому месту, где я оставил машину Тремьена. Уверенности в его походке не убавилось, однако в мыслях, как мне показалось, была явная неразбериха.
— Я люблю Гарри, — сказал он, когда мы подошли к «вольво».
— И я тоже.
— Вы думаете, что это я все подстроил?
— Вполне могли.
— Мог. Без особых затруднений. Но это не я.
Он поднял на меня взгляд — за маской присущей ему самоуверенности читалась некая взволнованность.
— Если вы не убивали Анжелу Брикел, — сказал я, — то, следовательно, и не вы пытались убить Гарри. В этом не было бы никакого смысла.
— Этой глупенькой шлюшонке я не сделал ничего плохого, — Сэм тряхнул головой, как бы избавляясь от неприятных воспоминаний. — Она чересчур запала на меня, если хотите знать. Я люблю хохотушек и терпеть не могу слез и угрызений совести. Покойная Энжи все воспринимала всерьез, все считала смертельным грехом и, честно говоря, осточертела мне до бесконечности. Она хотела, чтобы я женился на ней.
Нелепость и чудовищность самой этой идеи даже как-то проявилась в тембре его голоса.
— Я сказал ей, что в мои планы входит женитьба на благородной и богатой наследнице, — продолжал Сэм, — так она чуть не выцарапала мне глаза. Чертова кошка! На нее иногда еще как находило. А уж как была слаба на передок! Бывало, ты еще и не сказал ничего, а она уже раздевается.
Я с удивлением слушал эти душевные излияния, и воображаемая мисс Брикел превращалась в моем сознании в реальную женщину. Моему мысленному взору предстала не мрачная груда костей, а человеческая личность, обуреваемая страстями и исполненная чувством вины и ответственности. Женщина с таким противоречивым характером, да вдобавок еще и беременная, несомненно нуждалась в чьей-либо поддержке. Когда же она попыталась обрести ее, этот кто-то избрал жуткий путь, чтобы избавиться от нее.
И этот кто-то, озарило меня, наверняка прекрасно знал, как быстро умерла Олимпия от рук, сомкнувшихся вокруг ее шеи.
Анжела Брикел сама спровоцировала свою смерть. Дун, как мне показалось, изначально придерживался того же мнения.
— Как она выглядела? — спросил я.
— Энжи?
— Да.
— Недурно. Каштановые волосы. Стройная фигурка, маленькие грудки, круглая попка. Она все мечтала увеличить размер груди. Я же говорил, чтобы она забыла думать об этих силиконовых добавках, — это же вредно для будущих детей. Убеждать ее в чем-либо было бесполезно, уверяю вас. К тому же она могла сутками реветь. Энжи была далеко не подарок, однако чертовски хороша в кровати.
Вот так эпитафия, подумал я. Хоть на мраморе высекай.
Сэм смотрел на разлившуюся реку и глубоко вдыхал сырой утренний воздух, будто оценивал букет вина; глядя на него, я подумал, что он в большей мере, чем я, подвержен чувствам, более непосредствен в вопросах секса и совершенно равнодушен к опасности.
