Мне следует брать пример с него.
А там уж и правда видно будет.
Я им покажу.
— У метро годится? — спросила Вики.
— Что? — не понял я.
— Метро, — повторила она. — Ничего, если я высажу тебя у метро?
— Годится, — ответил я. — Где-нибудь там.
— А ты вообще куда направляешься? — спросила она.
— Домой, надо полагать.
— И где твой дом?
— Мать живет в Лэмбурне, — сказал я.
— Где это? — спросила Вики.
— Неподалеку от Ньюбери, в Беркшире.
— Так ты теперь туда?
Туда? Мне не очень-то хотелось. Но куда еще? Не могу же я спать на улицах Лондона. Впрочем, другие спят. Однако я вроде бы еще не пал столь низко.
— Да, наверное, — ответил я. — Сяду на поезд.
* * *
Мысль работала на автопилоте, пока я поднимался по эскалатору подземки, чтоб попасть на вокзал Пэддингтон. Добравшись почти до самого верха, я вдруг сообразил, что не помню, когда в последний раз пользовался эскалатором. Хотя часто преодолевал ступеньки, причем бегом, никогда не ходил шагом. И вот тебе, пожалуйста, неспешно плыву себе вверх, не дрогнув ни единым мускулом.
Хорошая спортивная форма всегда была навязчивой идеей в моей жизни, полной навязчивых идей.
Еще подростком я изнурял себя тренировками. Каждое утро бегал по холмам над Лэмбурном, пытаясь обогнать лошадей, галопом несущихся по густой траве вдоль дороги. Они тоже тренировались.
Армейская жизнь, особенно жизнь офицера-пехотинца на войне, являла собой странное сочетание продолжительных и скучных интервалов между короткими, повышающими адреналин в крови эпизодами, где грань между жизнью и смертью была не толще листка рисовой бумаги. С окончанием эпизода, если человек оставался жив и невредим, вновь наступала томительная пауза и наваливалась скука, и оставалось ждать, когда следующий «контакт» в очередной раз разрушит эти колдовские чары.
Я всегда использовал эти интервалы, работая над собой, постоянно пытаясь побить собственный рекорд приседаний, отжиманий и прочих телодвижений — все за отведенные себе же пять минут. Что талибы думали о своем враге, который подтягивается в полном военном обмундировании, плюс еще ружье и шлем, на импровизированной перекладине, установленной в задней части кузова «Снэтч-Лендровера»,
[2]
оставалось только гадать, но в меня дважды стреляли, когда я пытался побить рекорд батальона, когда до победы оставались считанные секунды. Очевидно, талибы лишены спортивности и чувства времени.
Нет, вы полюбуйтесь на меня теперь: еду себе на эскалаторе, поставив рюкзак на ступеньку этой движущейся лестницы. Месяцы неподвижной больничной жизни сделали мои мышцы дряблыми, слабыми, никакой кондиции. Да, мне предстоит большая работа над собой, прежде чем начну убеждать майора по делам инвалидов из Министерства обороны, что я снова годен к военной службе.
* * *
Я стоял у пологой дорожки к дому матери, и мне страшно не хотелось идти туда — те же ощущения я часто испытывал в прошлом.
На станции Ньюбери я взял такси до Лэмбурна и попросил водителя высадить меня на дороге, не доезжая до дома матери, так чтоб последнюю сотню ярдов я прошел пешком.
Полагаю, то была сила привычки. Я чувствовал себя уверенней, приближаясь к цели пешком. Очевидно, не последнюю роль сыграла тут служба в пехоте. Шагая по дороге, я слышал звуки, которые заглушил бы рев мотора, ощущал запахи, которые бы никогда не заметил за выхлопными газами. И еще я мог как следует оценить окружающую обстановку, уловить, нет ли здесь засады.
Я покачал головой и улыбнулся. Глупо!
Вряд ли здесь, в деревне Беркшира, меня поджидают в засаде талибы. Но потом вспомнились слова темнокожего сержанта, командира моего подразделения в Сэндхерсте. «Излишняя предосторожность никогда не помешает, — говорил он нам. — Никогда и ничего не принимайте на веру, всегда проверяйте».
Впрочем, ни одного выстрела не прозвучало, ни одна мина не взорвалась, ни один талиб в тюрбане на голове и с «Калашниковым» в руках не выскочил из-за кустов, и я благополучно преодолел последние метры от дороги до дома красного кирпича, крепкого еще строения, возведенного в период между двумя мировыми войнами.
Как обычно в середине дня, кругом стояла тишина, и я, обойдя дом сбоку, направился к задней двери. Пока под ногами моими хрустел гравий, несколько лошадей подняли головы и с любопытством уставились на незнакомца.
Матери дома не было.
Чего и следовало ожидать. Возможно, надо было позвонить и предупредить, что я еду. А может, мне какое-то время лучше побыть в доме одному, освоиться, свыкнуться с мыслью, что я вернулся; спокойно посидеть, отдавшись воспоминаниям, прежде чем в дом ворвется этот сгусток энергии, моя мама, и тогда уже шанса передумать у меня не останется.
Моя мама тренирует скаковых лошадей. На самом деле она являет собой нечто большее. Она своего рода феномен. В спорте, где постоянно идет отчаянная борьба больших «эго», у нее самое большое «эго» из всех. Впрочем, у мамы есть оправдание для столь высокой самооценки. На пятый год занятий конным спортом она стала первой женщиной, награжденной высоким званием чемпиона среди тренеров, — достижение, которое затем повторяла на протяжении шести следующих сезонов.
Ее лошади выиграли три Золотых кубка Челтенхема, два «Гранд нэшнл»,
[3]
и она по праву была признана «первой леди британских скачек».
Она также являлась общепризнанной антифеминисткой, работоголиком и никогда не становилась жертвой дураков или мошенников. Если б она стала премьер-министром, то наверняка бы вернула казнь через повешение и наказание розгами. Ко всему прочему мама никогда не упускала возможности громко и на людях выражать это свое мнение, стоило представиться такой возможности. В сравнении с ней Чингисхан выглядел умеренным и нерешительным либералом, и тем не менее все ее любили. Одно слово, женщина с характером.
Все ее любили, за исключением бывшего мужа и детей.
Наверное, уже в двадцатый раз за утро я спросил себя, зачем и почему сюда приехал. Ведь наверняка можно было поехать куда-то еще. Но в глубине души я знал — это не так.
Настоящие друзья были у меня только в армии, в полку, и все они до сих пор в Афганистане, где им предстоит пробыть еще пять недель. И потом, если честно, я не был готов встретиться с ними. Пока что нет. Они будут напоминать мне о человеке, которым я больше не являюсь, и я не смогу вынести их жалостливые взгляды.
