Один из гангстеров откашлялся.
— Это — Гриффон.
Мне больше не хотелось смеяться. Он назвал мою фамилию. И если они ошиблись, значит, им необходим был мой отец. Тоже невероятно: как и я, он не принадлежал к числу тех, кого выгодно похищать.
Человек в кресле с той же едва сдерживаемой яростью процедил сквозь зубы:
— Это не Гриффон.
— Не может быть, — с определенной долей нерешительности продолжала настаивать резиновая маска.
Человек встал с кресла и носком элегантного ботинка перевернул меня на спину.
— Гриффон — старик, — сказал он. Его резкий голос подействовал на гангстеров, как удар хлыста: оба отступили на шаг.
— Вы нам этого не говорили.
Второй гангстер пришел на помощь первому и произнес с явным американским акцентом:
— Но мы наблюдали за ним весь вечер. Он обходил конюшни, осматривая каждую лошадь, давал указания. Это — Гриффон, тренер.
— Помощник Гриффона! — Человек вновь уселся в кресло, вцепившись в подлокотники с тем же усилием, с которым, по-видимому, сдерживал гнев. — Встать! — резко сказал он.
Я попытался подняться на четвереньки, но это было так утомительно — да и с какой стати? — что я вновь осторожно улегся на пол. Атмосфера в комнате при этом не стала менее напряженной.
— Встать! — в бешенстве повторил он. Я почувствовал тупую боль в бедре, открыл глаза и увидел занесенную для второго удара ногу гангстера, говорившего с американским акцентом. Меня почему-то удивило, что он обут в ботинки, а не в сапоги.
— Хватит. — При звуке резкого голоса он так и застыл в нелепой позе. — Посадите его на стул.
Американец взял стул и поставил его напротив кресла, футах в шести. «Середина викторианской эпохи, — машинально отметил я. — Красное дерево. Сиденье, вероятно, было прежде тростниковым, а сейчас его обтянули ситцем в цветочек».
Резиновые маски подняли меня и опустили на стул, так что связанные руки оказались за спинкой. Затем, отступив на шаг, они замерли на месте.
С высоты моего положения мне стал лучше виден их хозяин, хотя ситуация оставалась столь же загадочной.
— Помощник Гриффона, — повторил он. Злобы в его голосе поуменьшилось, она как бы отошла на задний план: смирившись с ошибкой, он искал теперь приемлемый выход из положения. Правда, недолго.
— Пистолет, — сказал он, и резиновая маска тут же повиновалась.
Хозяин был толст и лыс и вряд ли, глядя на свои старые фотокарточки, он остался бы доволен сопоставлением. Жирные щеки, тяжелый подбородок, набрякшие веки не могли до конца скрыть его когда-то изящных черт, которые еще можно было различить в линии носа и дугах бровей. В принципе он имел все данные для того, чтобы быть очень красивым человеком, и выглядел, начал фантазировать я, как если бы Цезарь неожиданно предался обжорству. Как и всякого толстого человека, его можно было бы принять за добряка, если бы не глаза, в прищуре которых безошибочно угадывалась злая воля.
— Глушитель, — ледяным тоном произнес он. В его раздраженном, презрительном голосе слышалось явное наплевательство на двух дураков в резиновых масках.
Один из них вытащил глушитель из кармана брюк, и Цезарь начал привинчивать его на дуло. Это уже становилось серьезным. Кажется, он просто решил похоронить ту ошибку, которую допустили его громилы.
— Я не помощник Гриффона, — сказал я. — Я его сын.
Он закончил привинчивать глушитель и начал поднимать пистолет.
— Я — сын Гриффона, — повторил я. — И в чем, собственно дело?
Глушитель завис в воздухе, где-то на уровне моего сердца.
— Если вы собираетесь меня убить, — продолжал я, — то по крайней мере скажите, за что?
Голос мой звучал более или менее нормально. Хорошо, что он не мог видеть, как по моей спине и груди ручьями течет пот.
Прошла вечность. Я уставился на него, он — на меня. Я ждал. Казалось, в голове у него завертелись колесики и защелкали пружинки, совсем как в игральных автоматах.
Через некоторое время, в течение которого пистолет не опустился ни на миллиметр, он произнес:
— Где твой отец?
— В больнице. Еще одна пауза.
— Сколько он там пробудет?
— Не знаю. Месяца два-три.
— Он умирает?
— Нет.
— Что с ним?
— Автомобильная катастрофа. Неделю назад. Он сломал себе ногу.
Еще одна пауза. Рука, державшая пистолет, не шелохнулась. «Это будет ужасно несправедливо, — подумал я, — если придется вот так взять и умереть. Но ведь смерть вообще — несправедливость. Возможно, всего лишь один человек на миллион заслуживает ее, да и то, если речь идет не об убийстве — самой несправедливой из всех форм смерти».
В конце концов Цезарь заговорил более спокойным тоном:
— Кто будет тренировать лошадей летом, если твой отец не поправится?
Только большой опыт работы с хитрыми промышленниками, которые громко чертыхались направо и налево, а в самый разгар спора шли на уступки, чтобы добиться желаемого, помог мне удержаться на краю той пропасти, где я очутился. Испытав огромное облегчение от столь безобидного вопроса, я чуть было не сказал ему правду: это еще не решено. Как стало известно позже, ответь я подобным образом, он бы выстрелил не задумываясь. Ему нужно было, чтобы в Роули Лодж работал постоянный тренер, а не временно исполняющий тренерские обязанности человек, которого к тому же похитили и который мог натворить своей болтовней немало бед.
Поэтому, повинуясь инстинкту, я ответил: «Тренировать лошадей буду я сам», — хотя до этого не имел ни малейшего желания оставаться в конюшнях после того, как будет подыскан подходящий тренер.
Видимо, вопрос этот для него действительно являлся критическим. Страшный черный круг глушителя дрогнул, описал дугу и опустился вниз. Толстяк положил пистолет на колени.
Судорожный всхлип вырвался из моей груди, когда я понял, что самое страшное позади. Меня затошнило. Впрочем, мое будущее продолжало оставаться неясным: я все еще находился в неизвестном доме, связанный, и понятия не имел, по какой причине попал в заложники.
Толстяк продолжал меня рассматривать. Он думал. Я попытался расслабить ноющие мускулы, чтобы хоть как-то унять ломоту в теле и гул в голове, о которых, кстати, совсем позабыл перед лицом более серьезной опасности.
В комнате было холодно. Гангстеров, похоже, грели резиновые маски и перчатки, а толстяка защищал слой жира, но я чувствовал себя плохо. На мгновение мне пришла в голову мысль, что они не протопили помещение специально, с целью психологической обработки моего престарелого отца. Впрочем, кто знает? Комната вообще выглядела неуютно.
В сущности, она представляла собой небольшую гостиную типичного маленького домика постройки тридцатых годов двадцатого века. Мебель, расставленная вдоль стен с полосатыми кремовыми обоями (благодаря чему толстяк получал пространство для действий), составляла гарнитур из трех предметов — стола с раздвижной столешницей, стандартного торшера с бумажным трехцветным абажуром и застекленной горки для демонстрации предметов, которых в ней не было. На блестящем паркете не лежали ковры, нигде не было видно ни книг, ни журналов — словом, по комнате трудно было судить, чем занимается ее хозяин. Спартанская обстановка, которая так нравилась моему отцу, но только совсем не в его вкусе.
