— Этот искусствовед или кто он там, — сказала Эмили, сделав порядочный глоток джина, — говорил еще, что твои картины в настоящее время слишком красивы, чтобы принимать их всерьез.
У меня эти слова вызвали не более чем улыбку.
— Ты не согласен с ним? — спросила Эмили.
— Нет. В моих картинах хватает уродства. Уродства в прямом смысле слова.
— А я не хочу, чтобы у меня здесь висели уродливые картины. — Видишь ли... В мире искусства надо мной посмеиваются, потому что мои картины находят покупателей. Я умею писать портреты, принимаю заказы, владею техникой живописи — в чьих-то глазах все это непростительный грех.
— Похоже, тебя это не волнует.
— Я пишу то, что мне нравится, и честно зарабатываю свой хлеб. Рембрандта из меня никогда не выйдет, и я берусь за то, что умею делать, и если приношу кому-то радость и удовольствие, что ж — это лучше, чем ничего.
— Когда ты жил здесь, я не слышала от тебя ничего похожего на то, что ты говоришь сейчас.
— Наверное, с тех пор я стал эмоциональней.
— В самом деле, — Эмили встала с дивана и подошла к картине, — с того самого воскресного утра я все время смотрю на траву. Так как же тебе удались эти крохотные красные крапинки на стебельках травы и коричневые пятнышки — на желтых?
— Не приставай. Зачем тебе это?
— Я не пристаю. Честное слово, мне интересно.
У «Кампари» был сладковатый и в то же время горький вкус. Совсем, как у жизни.
— Ну, хорошо, слушай, — сказал я. — Сначала я покрыл весь холст ярко-красной краской.
— Не делай из меня дурочку.
— Да нет же, — заверил я Эмили. — Все так и было. Ярко-красный кадмий по всему холсту. — Я подошел к Эмили, которая стояла возле картины. — Видишь? Вот эти тонкие красные штрихи на серебристой поверхности моря? Тот же самый красный цвет виден и в облаках, и в этих двух фигурах людей. И все остальные краски легли на красный кадмий. Этого можно достигнуть только с помощью акриловых красок. Они сохнут так быстро, что можно накладывать один слой краски на другой почти сразу, а не выжидая по нескольку дней, как это бывает, когда пишешь маслом. Если поспешишь положить один слой масляной краски на другой, они смешаются, и общий тон станет грязноватым, мутным. Взять хотя бы вот эту траву... Сначала я нанес слой умбры. Это темная, желтовато-коричневая краска. А сверху положил на нее смесь желтой и охры и потом провел вот эти полосы, пронизав ими все слои. Для этого я использовал металлический гребешок.
— Что?
— Гребешок. Да, вот эти полосы, похожие на царапины, я нанес его зубцами. Они проникли до слоя красной краски, и смотри что получилось. Как будто ветер пригнул траву к земле. Благодаря этим царапинам выглянули на поверхность красные крапинки и коричневые пятнышки из нижних слоев. А потом я положил совсем тонкий, прозрачный слой пурпурной краски поверх желтой, и получилась рябь. Возникает ощущение, что эти стебельки так и колышутся на ветру.
Эмили молча смотрела на холст, который висел на этой стене уже больше пяти лет, и наконец произнесла:
— Не знала я...
— Чего не знала?
— Почему ты тогда ушел. Потому что не мог писать свои картины, оставаясь здесь.
— Эм... — как-то само собой вырвалось у меня. Так звал я ее, когда мы жили вместе.
— Ты пытался объяснить мне что-то, но я была слишком обижена, чтобы понять тебя. И слишком молода. — Она вздохнула. — И ничего не изменилось, правда?
— В самом деле, ничего.
Эмили весело, без тени огорчения улыбнулась:— Для брака, который длился всего четыре месяца, наш был не так уж плох.
Я почувствовал большое облегчение. Я не хотел снова приезжать в Ламборн, избегал этого, сознавая свою вину и не желая будить в душе Эмили недобрые чувства, которых она в действительности ко мне не испытывала. Для меня стало привычно гнать от себя прочь воспоминание о ее полных недоумения глазах.
То, что она сказала мне тогда, прозвучало жестко: «Ну и ладно. Уходи. Хочешь жить на горе, так и живи там, отшельник!» И напоследок добавила: «Если тебе твои краски дороже, чем я».
Теперь, когда прошло больше пяти лет и боль от обиды притупилась, я услыхал из уст Эмили:
— Я ведь тоже не могла бы отказаться от работы со скаковыми лошадьми — ни за что на свете!
— Знаю, Эм, — ответил я ей.
— А ты не можешь отказаться от своей живописи.
— Нет.
— Такие уж мы оба. А теперь между нами все о'кей, правда?
— Ты великодушна, Эм. Она улыбнулась:
— Все, хватит о высоких материях. Ты не голоден?
Она быстро приготовила яичницу с грибами, и мы поужинали за кухонным столом. Эмили по-прежнему любила мороженое. Сегодня вечером на десерт было сливочное с клубникой.
— Ты хочешь развестись? — спросила она. — За тем и приехал сюда?
Меня это удивило.
— Нет, — ответил я. — Даже не думал об этом. А ты? — Можешь получить развод в любое время,
когда тебе угодно.
— А ты этого хочешь?
— Вообще-то, — спокойно сказала она, — я нахожу весьма полезным выступать иногда в роли замужней женщины, даже если на самом деле муж поблизости от меня нигде не околачивается. — Эмили облизнула ложечку, которой ела мороженое. — Я привыкла жить своим умом и давно не хочу быть приложением к мужу, если уж говорить начистоту.
Сложив тарелки в посудомоечную машину, она сказала:
— Но если не за разводом, то чего же ради ты приехал?
— Из-за лошадей Айвэна.
— Неправда. Ты бы мог расспросить о них по телефону.
Я хорошо знал безупречную честность Эмили. Она даже избавилась от некоторых клиентов, доставшихся ей в наследство от отца, потому что эти люди уговаривали ее заставить жокеев нарочно не выигрывать своих заездов. Это разные вещи, считала Эмили, выпускать молодую лошадь в легкий заезд, чтобы приучить ее скакать наперегонки с другими лошадьми, и пытаться обмануть любителей и знатоков конного спорта, умышленно придерживая фаворита, чтобы в следующий раз он скакал с более слабыми соперниками. «Мои лошади выходят на круг, чтобы побеждать», — решительно заявляла Эмили, и мир знатоков и любителей конного спорта ничтоже сумняшеся доверял ей.
Вот почему я поступил совершенно правильно, когда прямо сказал Эмили:
— Айвэн хочет, чтобы я спрятал Гольден-Мальта в каком-нибудь безопасном месте. — Ради Бога, о чем ты говоришь? Хочешь кофе? — спросила Эмили.
Она заварила кофе в новой кофеварке. При мне такой здесь не было.
Я рассказал Эмили о затруднительном финансовом положении пивоваренного завода.
— Пивоваренный завод, — резким тоном сказала Эмили, — задолжал мне за четыре месяца тренинга Гольден-Мальта. Я написала об этом лично сэру Айвэну незадолго до его сердечного приступа. Я не жадная, но от своих денег не откажусь.
