Дурная погода, долгие поездки, разочарование и травмы поначалу воспринимались как часть работы. Спустя десять лет я стал понимать, что это, собственно, и есть работа. Рекорды, победы — это уже награда. Излишества.
Орудием моего ремесла были любовь к скоростям и к лошадям, и способность сочетать эти два чувства. А также крепкие кости, умение пружинить при падении и способность быстро выздоравливать, когда хорошо упасть не удавалось.
Но ни одно из этих качеств, кроме разве что, может быть, любви к лошадям, ни в коем разе не пригодится мне в работе фотографа.
Я раздраженно шел к машине. День кончался. Я не хотел быть фотографом. Я хотел оставаться жокеем. Я хотел оставаться там, где я есть, в знакомом мне мире, а не вступать в необратимое будущее. Я хотел, чтобы все продолжалось как прежде и не менялось.
* * *
На следующий день рано утром на моем пороге появилась Клэр Берген в сопровождении смуглого молодого человека. Когда он пожимал мне руку, его пальцы чуть ли не искрили. А мне-то казалось, что издатели должны быть дородными и непогрешимыми. Еще одна утраченная иллюзия.
Сама Клэр была в светлой шерстяной шапочке, светлом шарфе, аляске, желтых атласных лыжных штанах и отороченных овчиной сапожках. “Ну, — подумал я, — она половину лошадей перепугает. Нервную половину”.
Я отвез их в Даунс на взятом у Гарольда ради этого “Лендровере”, и мы посмотрели на домики. Затем я провез их по деревне, показал, в каких домах живут тренеры. Потом я отвез их назад в коттедж, чтобы выпить кофе и обдумать планы.
Издатель сказал, что хочет немного побродить по округе, и вышел. Клэр прикончила вторую чашку дымящегося кофе и спросила, как это мы выносим такой ветер, что прямо-таки режет все пополам.
— Да, тут вроде бы всегда ветрено, — согласился я, подумав.
— Все эти голые холмы...
— Это хорошо для лошадей.
— А я, похоже, даже и не прикасалась никогда к лошади. — У нее был слегка удивленный вид. — Большинство тех, кого я знаю, презирают лошадников.
— Всем нравится чувствовать свое превосходство, — сказал я без обиды. — Особенно когда превосходства-то и нет.
— Ого! — сказала она. — Весьма находчивый ответ.
Я улыбнулся.
— Вы удивились бы, узнав, как некоторые ненавидят лошадей. От издевательств до истерики доходит.
— И вы не обижаетесь?
— Чувства этих людей — их проблема, не моя.
Она посмотрела мне прямо в лицо своими широко открытыми серыми глазами.
— А что же задевает вас? — спросила она.
— Если мне говорят, что я прыгнул за борт, когда я на самом деле потонул вместе с кораблем.
— Ч-что?
— Если говорят, что я упал, когда на самом деле упала лошадь, а я уж вместе с ней.
— А есть разница?
— Очень даже большая.
— Вы мне голову морочите, — сказала она.
— Немного. — Я взял ее пустую чашку и положил в посудомойку. — А что задевает вас?
Она моргнула, но, помолчав, ответила:
— Когда меня держат за дуру.
— Вот, — сказал я, — совершенно правдивый ответ.
Она отвернулась от меня, будто бы в смущении, и сказала, что ей нравится мой коттедж и кухня, и не может ли она занять мою ванну. Вскоре она вышла оттуда уже без шапочки, но с заново подкрашенными губами, и спросила, в нормальном ли состоянии все остальное в доме.
— Хотите посмотреть? — спросил я.
— Очень даже.
Я показал ей гостиную, спальню и, наконец, проявочную.
— Все, — сказал я.
Она медленно отвернулась от проявочной и повернулась ко мне — я стоял у нее за спиной в прихожей.
— Вы говорили, что снимаете.
— Да.
— Но я думала, что вы имеете в виду... — Она нахмурилась. — Мать сказала, что я была резка с вами, когда вы предложили... но я не знала...
— Да ничего, — сказал я. — Все в порядке.
— Могу я посмотреть снимки?
— Если хотите. Они в картотеке, вон там.
Я открыл один из ящиков и покопался в папках.
— Вот. Деревня Ламборн.
— А остальные?
— Просто снимки.
— Снимки чего?
— Пятнадцати лет жизни.
Она остро глянула на меня, словно я нес какую-то чепуху, потому я добавил:
— Я снимаю с тех пор, как получил в подарок фотоаппарат.
— О! — Она просмотрела ярлычки на папках, читая вслух: — Америка, Франция, дети, дом Гарольда, жизнь жокея... Что такое жизнь жокея?
— Просто повседневная жизнь, если ты жокей.
— Можно посмотреть?
— Конечно.
Она вытащила из ящика туго набитую папку и уткнулась в нее. Затем она унесла ее на кухню, а я пошел следом с папкой снимков Ламборна. Она положила свою папку на кухонный стол и стала просматривать объемистое содержимое, снимок за снимком, упорно, нахмурившись.
Никаких замечаний.
— Можно посмотреть на снимки Ламборна?
Я дал ей Ламборн, и она просмотрела и эту папку, тоже молча.
— Я понимаю, что великолепными их не назовешь, — кротко сказал я. — Так что не ломайте голову и не придумывайте, чего бы такого хорошего мне сказать.
Она зыркнула на меня.
— Врете. Вы прекрасно знаете, что они хорошие.
Она закрыла папку с видами Ламборна и побарабанила по ней пальцами.
— Не вижу причины, почему бы нам их не использовать, — сказала она. — Но решать, конечно, не мне.
Она порылась в своей большой коричневой сумке и выудила оттуда сигареты и зажигалку. Сунула сигарету в рот и зажгла ее. И тут я с удивлением заметил, что у нее дрожат пальцы. “С чего это она разнервничалась?” — подумал я. Что-то глубоко взволновало ее, поскольку вся ее общительность исчезла, и я увидел просто темноволосую юную женщину, напряженно обдумывавшую какую-то мысль.
Она несколько раз глубоко затянулась, слепо посмотрела на свои пальцы, которые все еще продолжали дрожать.
— Что случилось? — спросил я наконец.
— Ничего. — Она коротко глянула на меня и снова вела взгляд. — Я искала что-то вроде вас.
— Что-то? — озадаченно повторил я.
— М-м. — Она стряхнула пепел. — Мама говорила вам, что я хотела стать издателем, правда?
— Да.
— Многие мои друзья не верят в успех, потому что я еще молода. Но я работаю в издательстве уже пять лет... и я знаю, что делаю.
— Не сомневаюсь.
