– Слава богу, ничего серьезного, – с трудом выдавил я.
Он разинул рот от изумления, но тут же, расхохотался.
– Конечно, ничего серьезного! Такой уж вы народ, все одинаковые. Совсем сумасшедший народ!
– Кто «мы»? – спросил я.
– Неважно, скоро вы все вспомните, – сказал он. – Усните, если сможете, а когда проснетесь, вы будете знать гораздо больше.
Я последовал его совету, закрыл глаза и погрузился в сон. Мне снилось, что я слышу хриплый голос, исходящий из вазы с красными и желтыми крокусами, который шептал какие-то угрозы и довел меня до того, что мне захотелось заорать и ринуться куда-нибудь от него, но я тут же понял, что это мой собственный шепот, и крокусы превратились в густые зеленые леса с алыми птицами, мелькающими в тенистом полумраке. Потом мне показалось, что я где-то высоко в воздухе и, силясь что-то разглядеть, все больше и больше наклоняюсь и наконец падаю...
На этот раз я произнес вполне осмысленные слова:
«Я упал с дерева». Я знал, что со мной это случилось в детстве.
Теперь я явственно услышал голос и открыл глаза. Рядом стоял доктор Митчем.
– С какого дерева? – спросил он.
– В лесу, – сказал я. – Я ударился головой, а когда очнулся, отец стоял, на коленях, возле меня.
Опять справа от меня раздалось восклицание. Я повернул голову, чтобы взглянуть.
Он сидел там, загорелый, крепкий, изысканно одетый, в сорок шесть, лет выглядевший совсем еще молодым человеком.
– Эге! Здравствуй! – сказал я.
– Вы знаете, кто это? – спросил доктор Митчем.
– Мой отец.
– А как вас зовут?
– Аллан Йорк, – ответил я не задумываясь, и память вернулась сразу. Я вспомнил все, что происходило до того утра, когда я отправился на Бристольские скачки. Я помнил даже, как был на пути туда, но что случилось после этого, было по-прежнему скрыто непроницаемой завесой.
– Как ты сюда попал? – спросил я отца.
– Я прилетел. Миссис Дэвидсон позвонила мне и сказала, что ты упал и теперь в больнице. Я решил, что надо бы поглядеть на тебя.
– А сколько же времени... – начал я медленно.
– Сколько времени вы были без сознания? – спросил доктор Митчем. – Сейчас утро, воскресенье. Значит, два с половиной дня. Неплохо, если принять во внимание, как вы здорово разбились. Я сохранил ваш шлем, чтобы показать вам. – Он открыл шкафчик и вынул остатки шлема, который, безусловно, спас мне жизнь. Он почти развалился надвое.
– Придется доставать новый, – сказал я с сожалением.
– Совсем сумасшедший! Вы все абсолютно сумасшедшие, – сказал доктор Митчем.
На этот раз я знал, о чем он говорит. Я улыбнулся, но улыбка получилась кривая, потому что я обнаружил, что половина моего лица распухла, была неподвижна и болела. Я поднял было левую руку, чтобы ощупать опухоль, но она поднялась только дюймов на шесть и опять упала, так как движение это вызвало острую боль в плече. Несмотря на тугие бинты, которые оттягивали плечо назад, я почти услышал и почувствовал, как скрежещут, царапаясь друг о друга, сломанные концы ключицы.
И тут же, словно по сигналу, все боли в моем разбитом теле ожили и слились в одну мучительную, дергающую боль. Я хотел сделать, глубокий вдох, но сломанные ребра выразили яростный протест. Это была невеселая минута, ничего не скажешь. Я закрыл глаза.
– Что с ним? – тревожно спросил мой отец.
– Ничего, не беспокойтесь, – ответил доктор Митчем. – Очевидно, начинают сказываться переломы. Я сейчас дам ему болеутоляющее.
– Завтра я встану, – сказал я. – Я и раньше падал. И ключицы тоже ломал. Это ненадолго. – А про себя с грустью подумал: чертовски неприятная история.
– Завтра – нет, и не думайте даже, – услышал я голос доктора Митчема. – Неделя полного покоя, у вас сотрясение мозга.
– Я не могу неделю валяться в постели, – запротестовал я, – я буду слабее блохи, а мне надо скакать в Ливерпуле.
– Когда это? – подозрительно спросил доктор Митчем.
– Двадцать четвертого марта, – сказал я. Наступило короткое молчание – они обдумывали мои слова.
– Это, стало быть, в будущий четверг, – заметил мой отец.
– Выбросите это из головы, – строго сказал доктор Митчем.
– Обещай мне, – попросил отец.
Я открыл глаза и посмотрел на него, и, когда увидел тревогу на его лице, я в первый раз в жизни понял, что я для него значу. Я был единственным ребенком, и целых десять лет после смерти моей матери он воспитывал меня, не передоверяя экономкам, гувернерам или интернатам, как сделал бы на его месте любой другой богатый человек. Он сам тратил время, играя со мной и обучая меня, стараясь, чтобы я уже подростком научился жить счастливо и с пользой под бременем огромного богатства. Он сам всегда учил меня смело идти навстречу опасностям, но скакать в Ливерпуле в теперешнем моем состоянии было недопустимым риском, на который я просто не имел права – я понял это по выражению его лица.
– Обещаю, – сказал я. – Я не буду скакать в Ливерпуле в этом месяце. Но через месяц я буду опять участвовать в скачках.
– Ладно. Договорились. – Он успокоился, улыбнулся мне и встал. – Я еще загляну к тебе вечерком.
– Где ты остановился? И вообще, где это мы сейчас? – спросил я.
– Это Бристольский госпиталь, а я живу у миссис Дэвидсон, – сказал он.
– Значит, я брякнулся на Бристольских скачках? На Палиндроме? – спросил я.
Отец кивнул.
– Ну а он-то как? Не разбился? Как он упал?
– Нет, он не разбился, – ответил отец. – Он в конюшне Грегори. Никто не видел, как и отчего он упал, потому что шел сильный дождь. Грегори говорит, что ты предчувствовал это падение, он просил передать, что сделал все, как ты хотел.
– Ничего не помню, – вздохнул я. – Понятия не имею, о чем я его просил. Надо же, какая досада.
Доктор Митчем и отец ушли, оставив меня размышлять над тем, что еще вылетело у меня из памяти. У меня было такое ощущение, будто несколько секунд назад я знал о каком-то чрезвычайно важном факте, но, сколько я ни бился, я мог проследить свою сознательную жизнь только до того момента, как отправился на Бристольские скачки, и далее она обрывалась и начиналась снова только здесь, в госпитале. Остаток дня тянулся долго и мучительно, каждое движение вызывало целый хор протестов со стороны всех моих истерзанных мускулов и нервов. Меня и раньше били копытами лошади, но все это не шло ни в какое сравнение с этим дурацким падением, и, хоть я не мог этого видеть, я знал, что все мое тело должно быть покрыто безобразными багровыми кровоподтеками, которые расплывутся и станут черными, а потом желтыми, по мере того как кровь будет застывать и рассасываться. Мое лицо, я это знал, должно было напоминать радугу, и у меня, несомненно, были два хорошеньких синяка, под глазами.
