– Он, – сказал Воробей.
Несколько минут мы мрачно молчали. Наконец Воробей сказал:
– Вот сволочь-то, – сказал Воробей. – А мы его еще налетчиком называли!.. Своим парнем считали!..
Травоядный дьякон
Запомнился нам еще преподаватель рисования, Василий Петрович Сапожников.
Длинноволосый, похожий на дьякона, он почти целый месяц пробыл в республике Шкид и не получил от нас никакого прозвища. Лишь в последние дни дефективные граждане наградили Василия Петровича по заслугам. Досталось ему и от нас, и от младших ребят, и от самого Викниксора.
Пребывание Василия Петровича в школе такое продолжительное время могло бы показаться загадочным. Однако загадка эта не была хитрой. К рисованию и мы, и Викниксор относились без особого пыла, нам этот тихий преподаватель нисколько не мешал, а Викниксор, вероятно, думал, что все в порядке.
Василий Петрович приходил по вторникам и субботам в класс, здоровался, если была охота, а не то просто садился на свое место и говорил:
– Ну, дорогие друзья, приступайте к занятиям.
Сидел он откинувшись, полузакрыв глаза и почти не двигаясь. Изредка, словно очнувшись, он говорил:
– Рисуйте. Рисуйте.
– Что же нам рисовать? – спрашивали мы.
– Что хотите. Рисуйте зверей, насекомых, бабочек, травоядных.
Рисовать травоядных мы не умели и предпочитали писать стишки, дуться в очко, читать или рассказывать вполголоса анекдоты. Василий Петрович настойчивым не был и никогда нас не контролировал.
И вдруг в конце месяца он заявил:
– Устроим экзамен.
Особого переполоха это заявление не вызвало. Однако мы были порядочно удивлены, когда Василий Петрович собственноручно принес из канцелярии стопку бумаги, карандаши и резинки и, распределив все это по партам, внушительно объявил:
– Рисуйте!
– Что рисовать? – удивился кто-то. – Травоядных?
– Нет, – сказал Василий Петрович, – рисуйте меня.
– Да что вы! – воскликнул Японец, принимая слова Василия Петровича в шутку. – Да где нам! Да разве мы смеем!.. Разве мы можем!
– Молчать! – закричал вдруг Василий Петрович. – За месяц вы вполне могли научиться рисовать. Прошу у меня без шуток.
Он шумно придвинул к доске учительский стул и сел, закинув львиную гриву.
Некоторые из нас, обладавшие хоть какими-нибудь талантами в рисовании, постарались вывести греческий профиль Василия Петровича. Другие с грехом пополам, кое-как нарисовали нос, волосы и уши. А бедняга Японец, не умевший нарисовать даже домик с трубой, из которой клубится дым, пыхтел, пыхтел и начертил, наконец, какую-то картофелину – лицо, сбоку картофелину поменьше – нос и две не похожие одна на другую клюквины – глаза. По странной, как говорится, прихоти случая в этом натюрморте легко можно было узнать Василия Петровича.
Пришло время сдавать работы. Василий Петрович неторопливо собрал их в стопочку и стал проверять.
С одобрением он проглядел рисунки Янкеля, Воробья и Дзе. Усмехаясь и покачивая головой, перелистал несколько неудачных рисунков и вдруг остановился на работе Японца.
Лицо его под звериной гривой побагровело.
– Георгий Еонин! – воскликнул он. – Эта ваша работа?
– Моя, – ответил Японец без особой гордости.
– Прекрасно, – сказал халдей. – Вы будете записаны в «Летопись».
– За что? – закричал Японец.
Халдей не ответил, откинулся на спинку стула и, полузакрыв глаза, окаменел. Постепенно багровая краска его лица перешла в фиолетовую, потом в бледно-розовую, и наконец Василий Петрович успокоился. Успокоились и мы.
Прошло пятнадцать минут, прозвенел звонок, и мы уже забыли о странном обещании Василия Петровича. Но не забыл Японец. Недаром он так горячо ненавидел халдеев. Недаром он разрабатывал целую философскую теорию «о коварстве халдейском».
«Коварство халдеев коварству змеи подобно, – писал он однажды в своем журнале «Вперед». – Есть змеи безвредные подобно ужу, но нет халдея беззлобного и честного. Поверю охотно, что удав подружился с ягненком, что волки и овцы пасутся в одной Аркадии, но никогда не поверю, чтобы живой халдей жил в мире с живым шкидцем».
И теперь он долго надоедал нам своим ворчанием.
– Запишет, подлец, – говорил он, угрюмо шмыгая носом. – Ей-богу, запишет. Головой ручаюсь, запишет.
– Да брось ты, – сказал Воробей. – Василий Петрович – и вдруг запишет. Мало ли что сгоряча сказал.
– Ясно, что сгоряча!
– Василий Петрович не запишет, – сказал Янкель.
– Василий Петрович добрый, – сказал Горбушка, – он мне три с минусом поставил.
Мы даже не утешали Японца. Настолько нелепыми нам казались его опасения.
Но он не успокоился. Как только выдался удобный случай, он проник в канцелярию и отыскал «Летопись». Вернулся он оттуда красный и возбужденный.
– Добрый?!! – закричал он страшным, плаксивым голосом. – Добрый? Не запишет? Кто сказал: «Не запишет»?
– А что такое? – полюбопытствовали мы.
– Подите посмотрите, – невесело усмехнулся Японец.
Всем классом мы отправились в канцелярию.
Толстая «Летопись» лежала на столе, раскрытая на чистой, только что начатой странице. Наверху, на самом видном месте, красовалось свежее, еще не просохшее замечание:
«Воспитанник Еонин во время урока намалевал отвратительную карикатуру на своего наставника».
От неожиданности мы не могли говорить.
– Черт! – вырвалось наконец у Цыгана. – Ну и тихоня!
– Ну и подлюга! – сказал Джапаридзе.
– Ну и гад! – сказал Янкель.
Японец стоял у дверей и с грустным, страдальческим видом разглядывал грязные ногти.
– Что же это такое, дорогие товарищи? – сказал он, чуть не плача. Разве есть такие законы, чтобы честного человека записывали только за то, что он рисовать не умеет?
– Нет! – закричали мы.
– Нету!
– Нет такого закона!
– Разве это возможно? – продолжал Японец. – Четырнадцатого классное собрание, и мне определенно опять в пятом разряде сидеть.
– Нет! – закричали мы. – Невозможно! Не будешь в пятом разряде сидеть.
Пришел бородач Косталмед и грозными окриками погнал нас из канцелярии.
Собравшись у себя в классе, мы долго и бурно совещались – что делать?
И выработали план борьбы.
Во вторник, двенадцатого числа, Василий Петрович в обычное время пришел на урок в класс. Он не заметил, что в классе, несмотря на весеннее время, топится печка и пахнет столярным клеем.
