Оседлав своего любимого конька – красноречие, – Викниксор еще долго говорил на эту тему. Он говорил о том, что надо быть справедливым, что за спиной у Пантелеева – темное прошлое, что он – испорченный улицей парень, ведь в свои четырнадцать лет он успел посидеть и в тюрьмах, и в исправительных колониях. Этот парень долго находился в дурном обществе, среди воров и бандитов, и все это надо учесть, так сказать, при вынесении приговора. А кроме того, может быть, он еще и голоден был, когда совершил свой низкий, недостойный поступок. Одним словом, надо подходить к человеку снисходительно, нельзя бросать в человека камнем, не разобравшись во всех мотивах его преступления, надо воспитывать в себе выдержку и чуткость…
Викниксор говорил долго, но шкидцы уже не слушали его. Не успели отужинать, как в четвертом отделении собрались старшеклассники.
Ребята были явно взволнованы и даже обескуражены.
– Ничего себе – монашенка в штанах! – воскликнул Цыган, едва переступив порог класса.
– Н-да, – многозначительно промычал Янкель.
– Что же это, братцы, такое? – сказал Купец. – Не накатил, значит?
– Не накатил – факт! – поддакнул Воробей.
– Ну, положим, это еще не факт, а гипотеза, – важно заявил Японец. – Хотелось бы знать, с какой стати в этой ситуации Викниксор выгораживает его?!
– Ладно, Япошка, помолчи, – серьезно сказал Янкель. – Кому-кому, а тебе в этой ситуации заткнуться надо бы.
Японец покраснел, пробормотал что-то язвительное, но все-таки замолчал.
Перед сном несколько человек пробрались к изолятору. Через замочную скважину сочился желтоватый свет пятисвечовой угольной лампочки.
– Пантелей, ты не спишь? – негромко спросил Янкель. За дверью заскрипела железная койка, Но ответа не было.
– Пантелеев! Ленька! – в скважину сказал Цыган. – Ты… этого… не сердись. А? Ты, понимаешь, извини нас. Ошибка, понимаешь, вышла.
– Ладно… катитесь к чегту, – раздался из-за двери глухой, мрачный голос. – Не мешайте спать человеку.
– Пантелей, ты жрать не хочешь? – спросил Горбушка.
– Не хочу, – отрезал тот же голос.
Ребята потоптались и ушли.
Но попозже они все-таки собрались между собой и принесли гордому узнику несколько ломтей хлеба и кусок сахару. Так как за дверью на этот раз царило непробудное молчание, они просунули эту скромную передачу в щелку под дверью. Но и после этого железная койка не скрипнула.
Разговорчивым Ленька никогда не был. Ему надо было очень близко подружиться с человеком, чтобы у него развязался язык. А тут, в Шкиде, он и не собирался ни с кем дружить. Он жил какой-то рассеянной жизнью, думая только о том, как и когда он отсюда смоется.
Правда, когда он пришел в Шкиду, эта школа показалась ему непохожей на все остальные детдома и колонии, где ему привелось до сих пор побывать. Ребята здесь были более начитанные. А главное – здесь по-хорошему встречали новичков, никто их не бил и не преследовал. А Ленька, наученный горьким опытом, уже приготовился дать достойный отпор всякому, кто к нему полезет.
До поры до времени к нему никто не лез. Наоборот, на него как будто перестали даже обращать внимание, пока не произошел этот случай с Совой, который заставил говорить о Пантелееве всю школу и сделал его на какое-то время самой заметной фигурой в Шкидской республике.
Ленька попал в Шкиду не из института благородных девиц. Он уже давно не краснел при слове «воровство». Если бы речь шла о чем-нибудь другом, если бы ребята задумали взломать кладовку или пошли на какое-нибудь другое, более серьезное дело, может быть, он из чувства товарищества и присоединился бы к ним. Но когда он увидел, что ребята напали на слепую старуху, ему стало противно. Такие вещи и раньше вызывали в нем брезгливое чувство. Ему, например, было противно залезть в чужой карман. Поэтому на карманных воров он всегда смотрел свысока и с пренебрежением, считая, по-видимому, что украсть чемодан или взломать на рынке ларек – поступок более благородный и возвышенный, чем карманная кража.
Когда ребята напали на Леньку и стали его бить, он не очень удивился. Он хорошо знал, что такое приютские нравы, и сам не один раз принимал участие в «темных». Он даже не очень сопротивлялся тем, кто его бил, только защищал по мере возможности лицо и другие наиболее ранимые места. Но когда в класс явился Викниксор и, вместо того чтобы заступиться за Леньку, грозно на него зарычал, Ленька почему-то рассвирепел. Тем не менее он покорно проследовал за Викниксором в его кабинет.
Викниксор закрыл дверь и повернулся к новенькому, который по-прежнему шмыгал носом и вытирал рукавом окровавленное лицо. Викниксор, как заядлый Шерлок Холмс, решил с места в карьер огорошить воспитанника.
– За что тебя били товарищи? – спросил он, впиваясь глазами в Ленькино лицо.
Ленька не ответил.
– Ты что молчишь? Кажется, я тебя спрашиваю: за что тебя били в классе?
Викниксор еще пристальнее взглянул новенькому в глаза:
– За лепешки, да?
– Да, – пробурчал Ленька.
Лицо Викниксора налилось кровью. Можно было ожидать, что сейчас он закричит, затопает ногами. Но он не закричал, а спокойно и отчетливо, без всякого выражения, как будто делал диктовку, сказал:
– Мерзавец! Выродок! Дегенерат!
– Вы что ругаетесь! – вспыхнул Ленька. – Какое вы имеете право?!
И тут Викниксор подскочил и заревел на всю школу:
– Что-о-о?! Как ты сказал? Какое я имею право?! Скотина! Каналья!
– Сам каналья, – успел пролепетать Ленька.
Викниксор задохнулся, схватил новичка за шиворот и поволок его к двери.
Все остальное произошло уже на глазах ошеломленных шкидцев.
Ленька третьи сутки сидел в изоляторе и не знал, что его судьба взбудоражила и взволновала всю школу.
В четвертом отделении с утра до ночи шли бесконечные дебаты.
– Все-таки, ребята, это хамство, – кипятился Янкель. – Парень взял на себя вину, страдает неизвестно за что, а мы…
– Что же ты, интересно, предлагаешь? – язвительно усмехнулся Японец.
– Что я предлагаю? Мы должны всем классом пойти к Викниксору и сказать ему, что Пантелеев не виноват, а виноваты мы.
– Ладно! Дураков поищи. Иди сам, если хочешь.
– Ну и что? А ты что думаешь? И пойду…
– Ну и пожалуйста. Скатертью дорога.
– Пойду и скажу, кто был зачинщиком всего этого дела. И кто натравил ребят на Леньку.
– Ах, вот как? Легавить собираешься?
– Тихо, робя! – пробасил Купец. – Вот что я вам скажу. Всем классом идти – это глупо, конечно. Если все пойдем – значит, все и огребем по пятому разряду…
– Жребий надо бросить, – пропищал Мамочка.
