Попытка закрасить глаз не удалась. И попытка его стереть — тоже. След от угля давно стерся, но линии глубоко впитались в плоть и проступали, что бы Грег с ними ни делал.
— Бесполезно, — сказала Аличе, наблюдая со стороны. — Печать стала частью его кожи.
— Что ж… Тогда остается только одно.
Грег сунул руку за пояс и достал чинкуэду.
— Может, все-таки снаружи? — скривилась Аличе.
Грег, не дослушав, быстрым движением срезал кусок кожи со лба Вилли. Тот дернулся и взвыл, сразу очнувшись. А Грег взял кусок кожи с печатью и прилепил его обратно — глазом внутрь.
Вилли испустил адский вопль, выгнулся, как припадочный, свалился со стола и принялся кататься по полу.
— Не надо! — выл он, раздирая лицо ногтями. — Не смотри на меня!!!
* * *
В городской тюрьме было темно, сыро и страшно. Крошечный огонек свечи дрожал на сквозняке, совсем не разгоняя темноту, а только делая ее еще мрачнее. Вот догорит, и он останется в полной темноте. А ведь солнце еще только зашло, и впереди долгая, ужасная ночь! О том, что ждет его на рассвете, он не думал — слишком боялся остаться один во мраке.
Поэтому он тряс решетку, которая служила стенкой его камеры, размазывая слезы и причитая. Никому его было не жалко.
— Отпустите! Я не виноват, я ее не трогал! Все знают, что Феличе была моей подружкой, моей любимой невестой! Она сама упала в вулкан, я просто хотел показать ей что-то красивое…
— Смолкни, кровопийца! — рявкнул из темноты тюремщик.
— Почему вы меня не любите?! Чем я заслужил вашу ненависть?! За кого вы меня считаете, изверги?!
Он тряс решетку, пока тюремщик не возник из тьмы и не хлестнул его по пальцам:
— За нелюдя! Сиди смирно, людоед, завтра ты получишь все, что тебе причитается.
Он отскочил и заскулил, всплескивая руками.
— Больно же!
— Будет еще больнее, когда отрубят по очереди руки и ноги, — мстительно посулил тюремщик. — А потом кишки выпустят, если доживешь…
Он упал на пол, захлебываясь рыданиями.
— Выпустите меня… Пожалуйста…
— Знаешь, с удовольствием бы выпустил! Там снаружи светло, как днем, от факелов, — это родственники тех, кого ты убил за все эти годы! Так что молись, чтобы они не взяли тюрьму штурмом — они хотят сделать с тобой то же самое, что ты делал с их детьми…
Перед его глазами возникло жерло Монт-Эгада — пышущий жаром огненный глаз смотрит прямо ему в душу, как будто говоря: «Иди ко мне! Спасибо за подарочки! А теперь — ты сам…»
— Не-ет! — застонал он в ужасе. — Не хочу умирать!
— А твоему брату было четыре года, когда ты его туда кинул!
— Я еще так молод! Никто меня не любит!
Тюремщик плюнул и вышел. Остался только крошечный огонек свечки. Он уставился на него, скорчившись в углу и обхватив плечи руками. Боялся отвести взгляд — казалось, отвернется на миг, и свечка погаснет… Он уже видел ярко, словно наяву, как его тащат и бросают — и он падает, падает! А пламя все ближе, огненный глаз все больше, все ярче, все горячее! И никуда не деться!
Смертельный холод охватил его. Казалось, этот холод источала сама темнота. Он протянул трясущиеся пальцы к огоньку свечи, почти касаясь пламени. Но дрожь била его все сильнее. И он держал пальцы у огня, пока в камере не завоняло горелым и он не понял, что горит его плоть. Он испугался и отдернул руку, но в этот миг понял, что боли он не чувствует — только тепло.
Наконец-то тепло!
Он сунул в огонь и вторую руку. Огонек, треща, разгорался. В камере стало светлее. Вскоре он стоял, держа перед собой руки с растопыренными пальцами. Руки пылали, как два факела. Он любовался ими, улыбаясь. Вокруг по стенам прыгали причудливые тени. Ему наконец-то было хорошо — он почти согрелся.
И ненавистная темнота отступила.
В неосвещенном коридоре раздались шаги тюремщика:
— Что за…
Голос оборвался возгласом изумления и ужаса; быстрые, неровные шаги простучали и затихли. Руки горели уже по локоть. Он взялся за решетку и держал ее, пока расплавленный металл не потек по его запястьям, не закапал на пол.
Огонь его не обжигал!
— Я не горю, — сказал он сам себе задумчиво. — Я и есть огонь! Ха-ха!
Вышел из камеры и направился по коридору, высматривая выход.
Жители Мондрагоны, с вечера собравшиеся у ворот тюрьмы, чтобы посмотреть на казнь монстра в человеческом обличье, который много лет наводил ужас на город, тревожно переговаривались, указывая на окна. В тюрьме творилось что-то неладное. Странные звуки — треск, скрежет и зловещий, пульсирующий свет в окнах — все ярче и ярче. И только когда над крышей взвился язык пламени, стало ясно — пожар! Но почему никто не выбегает, не зовет на помощь? Стало ясно, когда распахнулись ворота и наружу вышел один-единственный человек, с ног до головы охваченный пламенем. Кажется, огонь не доставлял ему никаких страданий. Он вышел на улицу и остановился, оглядываясь. Толпа глядела на него, не издавая ни звука.
Горящий человек засмеялся. Изо рта у него вырвалась струя огня и ударила прямо в толпу. Вот тут поднялся крик, и чем громче становились крики боли, тем радостнее смеялся страшный человек, сжигая всех, кто подворачивался под его смертоносное дыхание. Он чувствовал боль и ужас вокруг, и упивался ими. Никогда прежде ему не было так хорошо.
Так он прошел через весь город, с нарастающим восторгом сжигая всех, кто пытался его остановить или просто попадался на пути. Только когда городские предместья остались позади и дорога превратилась в круто ведущую вверх тропу, он осознал, что идет на Монт-Эгад. Тут у него настал миг отрезвления.
«Это что, все я устроил?! — с испугом подумал он, оглядываясь на охваченную огнями пожаров Мондрагону. — Жуть-то какая! Нет, быть того не может! Ой, что со мной теперь сделают!»
«Не со мной, — подсказал ему внутренний голос. — С ним. Тебе-то бояться нечего, ты — пламя! Иди к себе, иди… домой!»
И ноги понесли его дальше — к самому кратеру. Руки сами протянулись навстречу подземному огню. Бездна манила его, и он сделал шаг и полетел вниз — на встречу со счастьем. Глаза любимых смотрели на него из пропасти…
И вот огонь обнял его. Он испытал безграничное наслаждение; испепеляющий жар сводил его с ума. Теперь он в самом деле полностью слился с пламенем, они стали одним целым. Огонь смотрел в него, и он сам был этим огнем, и видел в нем…
Мондрагон проснулся в такой ярости, что в окрестностях Монт-Эгада содрогнулась земля. Ему порой виделись сны о какой-то другой жизни. Например, том, что раньше на месте его вотчины — залитой лавой горы и ее выжженных окрестностей — был какой-то человеческий город, который он и любил, и ненавидел одновременно. И в этом городе жили смертные, которые вроде бы сделали с ним что-то нехорошее… Эти сны сердили его и тревожили. К счастью, он их обычно сразу забывал. Но такого отвратительного сна, как нынче, ему не снилось еще ни разу. Мондрагону приснилось, что он смотрит в жерло вулкана, а оттуда на него, словно из зеркала, глядит какой-то жалкий уродец. Ничтожнейший из смертных, никому не нужный, недостойный марать собой землю…
