– Но мне правда неудобно…
– Глупости какие. Я уж говорила, что это безумно
приятно – чувствовать себя доброй феей. Ты пойдешь в банк, и тебя там научат
обращаться с этой карточкой, ничего сложного тут нет, она на твое имя, так что
все будет просто. А вот тут две тысячи долларов наличными. Мне они здесь уже не
понадобятся, по-видимому.
– Нет, бабушка, я не могу! Я не хочу! Вам самой они
пригодятся. И вообще…
– Не смей говорить мне «вы» и не смей отказываться,
слышишь? Поверь, я отдаю тебе вовсе не последнюю копейку, я отдаю то, что
заработал для тебя твой отец, вернее, небольшую часть пока. А после моей смерти
ты получишь все. Так хотел Веня, и так хочу я! Не скажу, что это большое
состояние, он же был талантливым ученым, а не воротилой бизнеса. Но все же… И
вот еще…
Она вдруг стянула с пальцев два кольца:
– Возьми эти кольца!
– Ни за что! – твердо ответила я. – Кольца я
не возьму ни за что! Они твои, бабушка, они только твои!
– Саша, не глупи!
– Бабушка!
– Ну хорошо, вот это колечко я оставлю себе, его
подарил мне Веня. Он купил его на свой первый гонорар за какую-то работу,
изданную в Англии. А вот это я сама купила в Париже, видишь, оно очень
необычное, и я хочу, чтобы его носила ты. Это не бог весть какая ценность, но я
таких колец больше ни у кого не видела. Надень его!
Я давно уже обратила внимание на это кольцо, но спрашивать
не решалась, именно боясь, что бабушка вздумает мне его подарить. И вот теперь…
Я надела его на палец и залюбовалась. Кольцо было золотое с большим,
прозрачным, как вода, плоским камнем, в котором катался еще какой-то камешек.
– Это я купила у Картье. Горный хрусталь, а нем живет
маленький золотой топаз. Именно живет, ведь он постоянно движется.
– Прелесть, просто чудо!
– Будешь носить?
– У меня нет слов.
– Ну и не надо никаких слов. А кстати, Саша, тебе не
нужно сегодня в театр, твой муж не удивится, что ты не пришла?
– Я поеду к концу спектакля. А он кончится около
одиннадцати.
– Как жаль, что я не познакомилась с Глебом.
Впрочем, я сразу по приезде вышлю вам приглашение. Приедете,
когда сможете. Я думаю, он не откажется?
– Ну что ты, конечно нет.
– Вот и чудесно, а сейчас я, пожалуй, посплю полчасика.
Ты не уйдешь?
– Бабушка!
– Включи телевизор, чтобы тебе не было скучно, мне это
не мешает.
Она почти мгновенно уснула. А я сидела как пыльным мешком
прихлопнутая. Две тысячи долларов и еще кредитка с какой-то внушительной
суммой! И все это буквально свалилось с неба. Я это ничем не заслужила. Мне
было даже немного страшно. Не может же светлая полоса жизни начинаться так богато…
Это не правильно. Но ведь давно известно – пришла беда, отворяй ворота. Почему
же с радостью не может быть того же? И я опять вспомнила белую кошку. Но с
другой стороны, мне было грустно. Бабушка, которую я почти сразу ощутила
родной, тяжело больна, и мне грустно оттого, что к нашим отношениям примешались
деньги. Я и сама не понимала своих чувств. Я, конечно, радовалась деньгам,
слишком я намучилась от их отсутствия, а с другой стороны… И тут я вспомнила
поговорку – разом пусто, разом густо. И почему-то вдруг успокоилась. Пусто было
больше десяти лет, ну и хватит.
Теперь будет густо, слава богу! У меня есть бабушка, и я не
хочу ее терять, а значит, надо поскорее отправить ее домой, в Арад, где ей
легко дышится. А для этого надо действовать.
Когда бабушка проснулась, я покормила ее, проследила, чтобы
она приняла лекарства, взяла у нее билет и паспорт, простилась с нею – при этом
мы обе слегка всплакнули – и помчалась в театр. И чуть с ума не сошла от
огорчения – вместо «Сирано» сегодня давали «Горе от ума», и Глеб играл Чацкого.
Я ведь никогда его в этой роли не видела. А он, наверное, меня искал… Знакомая
капельдинерша впустила меня в зал. Как раз в этот момент Хлестова произнесла:
«Княгиня, карточный должок!» Слава богу, я хотя бы увижу финальные сцены. От волнения
у меня перехватило горло и я ничего не понимала. Но вот из темноты вышел Глеб…
Что это? Слышал ли моими я ушами!
Не смех, а явно злость. Какими чудесами
Через какое колдовство
Нелепость обо мне все в голос повторяют!
И для иных как словно торжество,
Другие будто сострадают…
Уже при первых фразах я поняла, что Глеб действительно
потрясающе играет Чацкого! Недаром он с юности мечтал об этой роли, а потом,
сыграв Репетилова, уже не мечтал даже, отчаялся… Меня переполняли гордость и
счастье. Сейчас уже мало кто из актеров умеет так дивно читать стихи, иной раз
даже знаменитые, всеми признанные корифеи безбожно уродуют стихотворный текст…
Да что далеко ходить, играющий Молчалина Мухин сразу сбивает ритм, да и у Софьи
не очень получается, зато Лиза хороша.
Но все это я фиксирую краешком сознания и с трепетом жду
фразы: «Он здесь, притворщица!» Она частенько звучит удивительно фальшиво и
выспренне.
Но Глеб произносит ее так, что у меня мурашки бегут по
спине. Мне делается по-настоящему страшно. А вдруг Чацкий в этот раз убьет
себя? Или Софью?
«Не знаю, как в себе я бешенство умерил!» Боже, как он это
произнес! Я стояла у дверей затаив дыхание. Я знаю «Горе от ума» наизусть и со
страхом жду каждой следующей фразы, которая может таить в себе опасность.
«Молчалины блаженствуют на свете!» Отлично?
Браво, Глеб!
Но вот выходит Фамусов. Его играет Онищенко, блестящий
старый актер. Он и сегодня очень хорош, и, пожалуй, даже лучше обычного, –
наверное, его вдохновляет такой партнер, как Глеб!
Но вот начинается последний монолог Чацкого, «Не
образумлюсь… виноват» – и я от страха покрываюсь холодным потом: сколько тут
бывает ложного пафоса, дешевой театральщины, которой так грешил Юльский, хотя
всю роль держал в обшем-то вполне пристойно, но на последнем монологе давал себе
волю, и его несло. Но Глеб… Каждая фраза полна такой настоящей боли, такого
выстраданного, нетеатрального презрения… Но вот и знаменитое: «Карету мне,
карету!»
Он не выкрикивает это, не заматывается картинно в свою
крылатку, нет, этот человек обессилел, и ему просто нужно поскорее убраться
отсюда.
Еще несколько слов Фамусова, и занавес закроется. Я от
волнения так сжала кулаки, что чуть не вскрикнула, новые красивые ногти больно
впились В ладони.
Ах! Боже мой! Что станет говорить
Княгиня Марья Алексевна!
И тут в зале начинается нечто невообразимое. То, что принято
называть «шквал аплодисментов». И еще какой-то истошный женский визг. Артисты
выходят на поклоны. Я вижу, что Глеб пока не отошел от роли, он еще не
Ордынцев, он еще Чацкий, но постепенно сознание возвращается к нему – и он
сияет. Надо скорее мчаться за кулисы. По дороге меня перехватывает Лидия
Борисовна, завлит театра.
