И я рассказала ей об украденном наследстве.
– Ну прохиндей, ну скотина. Слушай, и ты это схавала?
– А что я могла сделать?
Она задумалась.
– Да, пожалуй, в такой ситуации ничего. И как все
рассчитал, гаденыш. В посольство телегу накатал? Как, говоришь, его звать?
– Миша Цейтлин. А тебе зачем?
– Ну, может, когда и пересечемся, чтоб знать. И ты не
расстроилась?
– Расстроилась, конечно, что ж я, совсем дура? Но с
другой стороны, мне даже легче стало.
– Ой, странная ты, Сашка, я тоже дура была, а как жизнь
меня поколошматила, живо поумнела. Тебя тоже жизнь хорошо побила, а ты все-таки
не ссучилась. Знаешь, я… ну, короче, нравишься ты мне…
– Ты мне тоже нравишься.
– Дунька вообще от тебя без ума. Сашка, я тебе кое в
чем признаться должна.
– Что такое? – насторожилась я.
– Я Шалимову проговорилась, что ты в Москву приезжаешь.
– Ну и что?
– Да, может, и ничего, я вот думала, он в аэропорт
прискачет – не прискакал.
В душе у меня что-то зазвучало, но не мелодия, а нечто
похожее на те звуки, что бывают в оркестре, когда музыканты до выхода дирижера
настраивают свои инструменты.
– Сашка, а ведь ты к нему неровно дышишь. По глазам
вижу.
– Понимаешь, Эмма, какая штука… Когда он рядом или
где-то близко, во мне музыка играет…
– Музыка? И какая? – деловито осведомилась Эмма.
– Разная.
– Это любовь, если музыка…
– Да нет, какая любовь… Слушай, а где ты его видела,
как ты ему проболталась? Ты что, специально с ним встречалась?
– Ни боже мой! У Тараса день рождения был, вот мы и
столкнулись, я хорошо поддала, ну и сболтнула сдуру, даже не ему, а Тарасу, а
он глазами своими как сверканет… А потом подошел и мнется – вижу, нелегко ему,
борется с собой, но все ж таки спросил: Как там Саша поживает? А я тогда на
тебя злая была, ты ж морду расквасила. Ну и говорю: такого-то числа прилетает
из Барселоны. Специально сказала, думала, в аэропорт прискачет…
– А он не прискакал.
– Ну и хрен с ним! Тут вообще такое дело…
– Какое дело?
– Да нет, это я про другое, – смутилась вдруг
Эмма.
– Да ладно, черт с ними со всеми, я спать хочу!
– Вот и хорошо, завтра с утречка повезу тебя в салон.
– В какой салон, ты что? Ты ж сказала – в театр?
– Сперва в салон, а потом в театр. Надо ж тебя в
божеский вид привести – ну маски там разные, припарки, омолодим тебя, причешем,
помоем, макияж, то, се… – У Эммы тоже слипались глаза.
Утром она действительно поволокла меня в салон красоты.
Меня мало затрагивали все эти процедуры, поскольку я страшно
волновалась перед встречей с Лобовым, она значила для меня куда больше, чем
маски и макияж, хотя не скрою, приятно, когда тебя холят.
Эмма тоже холилась на всю катушку. Когда мы с ней в какой-то
момент остались вдвоем, лежа на кушетках с масками на лице и шее, она вдруг
спросила:
– Саш, я вот вчера забыла… Ты знаешь некоего Игоря
Бестужева?
– Гарика? Знаю, конечно, а что?
– У тебя с ним что-то было?
– Да никогда!
– Он тебе нужен?
– Нужен? В каком смысле?
– Ну как мужик или…
– Боже упаси. А ты почему спросила? Он тебе, что ли,
понадобился?
– Ага. Мы тут с ним по бизнесу столкнулись, так я на
него запала. Мы с ним уже покувыркались пару раз – по мне мужичок, ох по мне. И
вдруг он у меня фотку увидел, где мы с тобой в Пальме на бульваре сидим, вот и
пристал как банный лист к жопе: где ты, что ты, а потом жалостную историю
рассказал, как ты ему тонну баксов за здорово живешь отвалила. Было такое?
– Было.
– Так он клянется, что с той тонны у него все и
началось. Говорит, хотел сперва зубы на эти бабки вставить, а потом решил, что
ты ему удачу приносишь, махнул с твоими баксами в казино и такой там банк
сорвал, что смог какую-то операцию провернуть, благодаря которой быстро выплыл.
Сказал, что долг тебе отдал.
– Отдал, правда.
– Слушай, может, рассмотришь кандидатуру?
– Эмма, не смеши меня. Тебе он нужен, а я вообще в
гробу видала всех мужиков, а уж Гарика в первую очередь. В белых тапочках.
Забирай со всеми потрохами.
– Сашка, ты знаешь, тебе не идет…
– Что?
– А вот это – в гробу, в белых тапочках… Не идет…
– Ладно, учту! – засмеялась я.
Вдруг зазвонил Эммин мобильник.
– Вот черт, нигде покоя нет, – проворчала
она. – Алло! Михаил Леонардович? Доброе утро. Ну конечно, обязательно.
Что? Да как же так! Что, уже утряслось? И как? Быть не может! Да, по-моему,
просто здорово. Ах, к часу? Ну что ж, еще лучше. Договорились. Непременно…
Сашка, тебе привет от Лобова! Он нас ждет к часу, у него там что-то сбилось, но
он уже все утряс.
– Что сбилось?
– Да я толком не въехала, просто он просил быть на час
позже. Знаешь, с этими творческими людьми надо осторожненько, а то они
подумают, что я со своим суконным рылом на его творческую свободу покушаюсь.
Хотя ты вот тоже творческая личность, а с тобой легко.
– Эмма, умоляю, не говори эту муру про творческую
личность.
– Почему?
– Ненавижу слово «творчество». Когда каждая пипетка,
которая пропищала по телевизору одну песенку, рассуждает о «своем творчестве»,
меня тошнит. И вообще, мне еще в детстве объяснили: говорить «мое творчество» –
неприлично.
– Мне в детстве такие штуки объяснять было некому.
Ладно, приму к сведению.
Мы приехали в дом культуры, где арендоват помещение театр
Лобова. Лобов кинулся ко мне:
– Вы и есть госпожа Соболева? Очень, очень приятно!
Эмма мне сказала, что это ваша первая пьеса, я просто не поверил! Вы молодчина,
беби! Но я не подозревал, что вы еще и смертельно интересная женщина! Рад,
душевно рад, беби!
Мне хотелось сказать ему, что я отнюдь не беби, но слишком
была взволнована. И потом, какая мне разница, как он меня называет? Хоть
горшком назови, только пьесу поставь!
– Михаил Леонардович, я вам доставила нашу авторшу, а
сама должна мчаться по другим делам. Надеюсь, вы ее не обидите!
– Как можно, как можно! Мы с таким автором хотим
дружить, холить его и лелеять.
– Сашка, ты, как освободишься, что делать думаешь? На
всякий случай вот тебе ключи от моей хаты.
