– Аня, погоди! Ну, куда ты? – Корнилов уронил вилку, и освобожденные горошины покатились в разные стороны. – Мне наоборот всегда нравились такие девчонки, как твоя мама… в молодости. Она была раскованная, раскрепощенная, тянулась ко всякому… ко всему новому. Ведь что она видела на своем железобетонном заводе? Железо и бетон… и комсомольский прожектор. Коммунистический союз молодежи она понимала слишком буквально. А в клубе показывали фильмы, иногда даже с Аленом Делоном. Где-то была иная жизнь, красивые мужчины, вечерние огни, медленные танцы…
Он присел на кровать рядом Аней, у которой вместо головы сейчас была подушка.
– Да я бы сам приударил за твоей мамой тогда. Если хочешь знать, она в чем-то интересней тебя.
Этого Аня так просто выдержать не могла.
– Чем это она интереснее?
Как только над подушкой показалась Анина растрепанная голова, Корнилов поймал ее, как несколько часов назад голову Паши ВДВ, но положил бережно себе на грудь и стал тихонько целовать в макушку.
– Голос у нее громче. Лелька! Куда поперся в сапогах?!
– Я тоже так могу крикнуть. Хочешь? Минька, зараза! Ты жрать будешь, мент поганый?!
На первом этаже отозвался на крик хозяйки Сажик радостным, заливистым лаем.
– Слушай, я в старом журнале нашла интересную статейку, – стала рассказывать Аня, когда страсти улеглись, так же как Сажик на коврике под лестницей. – Как раз для тебя. Будешь сам читать или тебе пересказать в общих чертах? Значит, пересказываю. Один наш публицист беседовал с японцем. Это еще до войны было. Японец этот прекрасно знал русский язык и очень любил Пушкина, вообще считал его самым великим поэтом в мировой поэзии. Но выделял он из Пушкина не знаменитые его произведения, а отрывки, фрагменты. Японец этот сказал, что европейцы и мы, русские, очень ленивы. Нам надо, чтобы автор все нам разжевал, разложил по полочкам. А для японца достаточно только повода, намека, все остальное он дополнит своим воображением. Это как японский пейзаж, где будто из рассеявшегося тумана выглянула ветка сосны, а остальное дорисовывает зритель, его фантазия. В данном случае читатель.
– Так и есть, все правильно, – согласился Михаил. – Японский художник специально портит совершенную чашку, потому что в ней нет жизни.
– Хорошо, что он не портит себе жизнь, потому что в ней тоже слишком все совершенно.
– А святой Христофор? – спросил вдруг Корнилов. – Попросил у Бога себе уродства, потому что красота, сила, любовь женщин и уважение мужчин мешали ему жить, искать истину. Ведь он стал отрывком, фрагментом природы. А все остальное дополнил страданием, служением своему идеалу, поэтической фантазией, может… Все так и было в точности. Все так и есть…
Глава 17
– Я – дьявол, я ищу Дон Кихота Ламанчского, а по лесу едут шесть отрядов волшебников и везут на триумфальной колеснице несравненную Дульсинею Тобосскую.
Детство Миши Корнилова прошло возле номенклатурного сердца нашего города, то есть в двух кварталах от Смольного. Но тогдашние партийцы не были далеки от народа, то есть темные коммуналки и грязноватые дворы доходили до самой площади Пролетарской Диктатуры. На Ставропольской улице жили такие же большие горластые бабы, словно назначенные комиссарами в коммунальные квартиры, тихие и терпеливые блокадницы, интеллигентные, но неспокойные алкоголики, хозяйственные инвалиды.
Их ранние и поздние дети образовывали небольшой народ, обитавший в нескольких дворах, соединенных арками и сквозными парадными. Как и у любого народа здесь была своя иерархия, свои вожди, красавицы, солдаты, ученые и дурачки. Но народ этот был дружным, просто так никого не обижал и в обиду своих не давал.
Самые старшие из ребят уже заканчивали школу, а такие малыши, как Миша, еще ходили в детский садик, который, кстати, тоже располагался в одном из сообщающихся дворов. И взрослые ребята, и малыши всегда находили общий язык, может, и не совсем литературный. В совместных дворовых играх участвовали все без исключения: и длинноногие, басовитые и писклявые коротышки.
Даже в первых любовных спектаклях принимала участие почти вся детвора. Главные роли, конечно, были за старшеклассниками, но Миша, например, был как-то почтальоном и носил записки то Вере от Толика, то наоборот. До сих пор он помнил, как однажды принес записку Вере.
Шел дождь. Во дворах было пусто. Взрослые иногда пробегали и исчезали в подъездах. Веру он нашел в центральном дворике под детским грибком. Пританцовывая, она ходила по скамеечке в розовом коротком пальто и красных резиновых сапогах. Миша тогда еще понял, что у Веры есть вкус в одежде, как у взрослой женщины, может, даже актрисы кино. Но больше всего ему понравились Верины коленки под белыми рейтузами. Вера шла по скамеечке, а колени то округлялись, то исчезали при выпрямлении ноги.
– Что уставился, малышня? – спросила Вера, но такая грубость была принята и не обижала.
Миша протянул ей записку и почувствовал, вернее, прочувствовал в этот момент первое в своей жизни прикосновение женщины. Это было необыкновенное, счастливое потрясение.
Вера читала записку долго, хотя там было несколько слов. А Миша стоял рядом под грибком и едва сдерживал себя, чтобы просто так, без повода, коснуться еще раз Вериной прохладной руки. В конце концов он не выдержал и протянул ручонку.
– Записку я назад не отдам, – сказала Вера. – Так что грабли убери…
Или подглядывание за влюбленными… Малыши небольшой воробьиной стайкой выслеживали тех же Толика и Веру в одном из проходных дворов. Игра состояла в том, что одни делали вид, что хотят поцеловаться, и поцеловались бы непременно, если бы не любопытные малыши. Девушка должна была изображать готовность к ласке, но только наедине, поэтому парень ругался и время от времени пугал малышей. Дети с визгом разбегались, но ловить кого-то и наказывать всерьез было не принято. Поэтому, пользуясь суматохой, влюбленные пытались спрятаться сами, но не слишком хорошо, потому что без назойливой малышни сильно стеснялись друг друга и не знали, о чем говорить и чем заняться. Такие были наивные времена, как говорит Познер.
Каждый из дворов был предназначен для своей сезонной игры. Один – для орлянки, другой – для «попа» и лапты, зимние сражения проходили в третьем. Для футбола больше подходил самый дальний двор, где было меньше стекол, а с одной стороны вообще была высокая глухая стена.
– Мишу Корнилова сначала ставили на ворота, как одного из малышей. Но скоро ребята обнаружили в нем настоящий вратарский талант. Миша обладал удивительной реакцией, собачьей прыгучестью и бесстрашием. Он часто получал по пальцам, сопел, но не плакал, раздирал коленки об асфальт, но прыгал за мячиком опять и опять. Команды спорили за Мишу, от этого он иногда зазнавался и пропускал простейшие мячи. Но он умел взять себя в руки, не обижался на «дырку» или «решето», а в следующем эпизоде вытаскивал «мертвый» мяч, обдирая себе бок и локоть.
Стекла бились даже в этом, «футбольном» дворе. Но хуже было, когда мяч перелетал через темную стену. Тогда надо было покидать мир своих пыльных дворов, выходить на улицу и идти к тяжелым металлическим воротам, которые никогда не открывались. Стучать было бесполезно, но так было принято. Шли, стучали и кричали невидимому дяденьке, чтобы отдал мячик.
