Елена Львовна, в пестрых шелках, не прикрывающих округлых коленей, в лаковых широконосых туфлях на толстеньких каблучках дивно смотрелась рядом с вальяжным мужем. Запах дорогих ее духов самоуверенно перебивал аромат чуть распустившейся ранней сирени. Они шли под руку вдоль пруда, отражающего весенние сумерки, на них обращали внимание, и Михаил Муратович, словно актер на сцене, будто бы не замечая публики, не мог не резонерствовать.
Обогнув пруд, двинулись по Центральной аллее, и надутая, досадующая на отца Юлька потянула Юру на боковую дорожку.
– Мама, – довольно громко крикнула она, чтобы вывести Елену Львовну из транса, в который та частенько впадала в последние годы, когда Михаил Муратович начинал «вещать», – мы пойдем к набережной, в Нескучный. Там, говорят, размыло берег – интересно посмотреть. Если вы с папой действительно намерены есть мороженое, то продают его вон там. Видишь голубой ящик и зонт? А мы с Юркой уже не маленькие, и у нас свои развлечения.
– Юлия, ты намекаешь, что мы с мамой впали в детство? – поднял бровь Михаил Муратович.
– Нет, папа. Но мне иногда кажется, что тебе этого очень бы хотелась, – надерзила Юлька-подросточек.
– М-да… Ради красного словца… – добродушно молвил Михаил Муратович, – но, с другой стороны, устами младенца…
– Нашел младенца, папочка, – тихо, так, что слышал только Юра, огрызнулась Юлька. – Иногда я начинаю понимать Ритку. Сбежать хочется из этого сиропа. Что за придурь вышагивать с палкой?! Воображала! Что он о себе воображает, а, Юрка? Пойдем быстрее.
Они уже удалялись, и быстро, почти рысью. И Юра ничего не имел против, он уже сто лет не оставался с Юлькой наедине, а подобное уединение с недавних пор стало для него насущной потребностью. Юлька ему ночами снилась, Юлька стала его звездой, единственной и несравненной. Но Юра хотел бы знать, что он значит для нее, и значит ли что-нибудь. Иногда ему казалось – да, он нужен, и ему рады, им, возмужавшим, любуются, его привечают, с ним с удовольствием беседуют о всяком-разном, что он способен волновать и вызывать чувственный трепет, пусть и тщательно скрываемый. Иногда же казалось, что он презираем, что он смешон, и глуп, и недостоин, и чужд, и… и ехал бы он в свою деревню, где ему, с его вкусами и манерами, с его неизбывной детской наивностью, с его примитивным прямолинейным интеллектом, с его везением в лото, самое-то место. Такая вот на исходе шестнадцати лет дается некоторым мука.
…Юлька шла быстро, чтобы чинные променады, а потом пестрое фанерное царство незатейливых развлечений и тем более уголок любителей крепленого пития поскорее остались позади. Юльке хотелось природы и уединения. С чего бы это вдруг? Юра боялся надеяться и был готов к очередному надувательству или розыгрышу. Народ редел, становилось все тише и тише, и вскоре они вышли к реке, почти незаметно оказавшись в Нескучном саду, но к самому берегу подходить не стали, позабыв о предлоге своего побега. Тем более что близ набережной топтались взрослые парочки и хозяева-собачники выгуливали своих очумелых по весне восточноевропейцев и догов, ньюфаундлендов и доберманов.
– Сориентировался? – сморщила нос Юлька, глядя, как Юра вертит головой. – Там Воробьевы горы, – махнула она рукой. – По набережной можно дойти до смотровой площадки. Ты Лужники сверху видал? Нет? Это впечатляет. Как-нибудь посмотрим. Но только не сегодня. Лучше пойдем побродим по лесу. Это же не парк, а целый лес. Лес чудес, а в лесу тропинки и много чего интересного. Пойдем для начала к пруду. Здесь поближе – Екатерининский пруд, где ротонда, а подальше – не знаю какой, забыла.
…Дубы и липы в молодой листве, пригорки и низинки, тенелюбивые цветики под деревьями, тропинки, тропинки, тропинки – сыроватые, ленивые и сонные, спуски-марши и мостики над оврагами, небо еще светлое, но уже не сияющее, закатный отблеск на облаках, сгущение теней. И Юлькино молчание, то насупленное, то насмешливое, то мечтательное, то такое, будто она тут сама по себе. Сама по себе колдунья в зачарованном лесу, своем собственном. Иногда встряхнет пережатыми заколкой у макушки черными кудрями, поведет черным глазом в сторону одурманенного ею путника и, разочарованная жалким его видом, сожмет губы в ниточку, передернет прямыми плечиками и зашагает дальше, в дебри, и все по кругу.
Наконец она остановилась и изрекла:
– Даже если мы заблудились, не страшно. Все, в общем, рядом. Куда-нибудь да выйдем. Если на Ленинский, то можно по прямой доехать до Крымского Вала, а там папина машина. Надеюсь, папа с мамой нас дождутся. Юрка, у тебя есть десять копеек на автобус? Хотя в такое время можно и зайцем, контролеров, скорее всего, уже нет. А холодно.
И Юре оказана была беспрецедентная милость, Юре было позволено набросить на колдуньины плечи свою куртку.
– Давай двигаться, – угнездившись в Юриной куртке, вдруг смиренно предложила Юлька и добавила что-то совсем невероятное: – Жаль, поздно приехали, и сказочка такая короткая.
И они отправились, вроде бы в обратную сторону, к местам цивилизованным. Вроде бы…
С Юльки, с домашней девушки, какой спрос, а Юра, вместо того чтобы быть настороже в темном парке, ликовал и нежился. Поэтому он забыл о том, что окружающий мир и порождения его очень часто бывают враждебны, и враждебны не вообще, а именно по отношению к вам конкретно. Одним словом, его инстинкт самосохранения дремал, как дремлет он у большинства остро счастливых людей, поэтому Юра спокойно и с некоторым даже воодушевлением отнесся к предложению Юльки уточнить дорогу у трех подвыпивших юных граждан, что брели, заплетая ноги и вяло переругиваясь, им навстречу, заняв дорожку по всей ширине.
Но дороги пьяные юнцы то ли не знали, то ли не пожелали объяснять. То ли забыли под впечатлением от Юлькиной звездной необыкновенности и выразили это впечатление пусть и бранными междометиями и разнузданными телодвижениями, но весьма отчетливо. Юлька им срочно понадобилась, это было ясно. А Юра, судя по всему, оказался лишним, и ему в грубой форме предложено было убираться прочь, пока цел и невредим. А к папе с мамой девочку они сами проводят после того, как с ней немножко поиграют во взрослых вот за этими кустиками. Девочка ведь не против? Хорошие девочки никогда не бывают против. А плохих девочек учат.
Юра никогда не дрался со шпаной, даже с хиловатой генераловской. Что, однако, не мешало ему, сначала с подачи родителей, а потом и вполне самостоятельно относиться к хулиганствующим существам с брезгливостью и – правда неосознанно – свысока, по-княжески. И был бы он за такое свое отношение неоднократно учен, бит, если бы генераловская шпана в родном поселке не проявляла себя почти что платонически, опасаясь родительских ремней и участкового инспектора, а всерьез самоутверждаться ездила в Тетерин. Но учен Юра не был, испугаться не успел, но успел преисполниться презрения, положенного настоящему герою, и вместо того, чтобы благоразумно бежать, увлекая за собой Юльку, что давало все шансы не доводить дела до безобразия, он оттолкнул ее, отбросил за спину, заслоняя собой, и принял исходную стойку самбиста, как на занятиях в спортзале.
Им было, понимаете ли, смешно: один против троих, таких взрослых и смелых. Расхлябанные фигуры, не торопясь, обтекали Юру с флангов, руки в карманах, сквозь зубы – насмешка пополам со слюнями. Юра следил за всеми троими сразу так, как учил тренер, – рассеянным взглядом, и знал, что сейчас слева последует подножка, а правую руку его перехватят и сделают попытку удара под дых. Подножки он без труда избежал, отступив на полшага. Захват допустил, но лишь для того, чтобы показать, насколько легко он может избавиться от захвата: плавным движением влево вверх, как учили, как отрабатывалось, и вот правая рука уже освобождена, и обеими руками перехвачена левая противника, и дальше – не упустить бы, выворачивая татуированную клешню, прикрывая локтем своей левой солнечное сплетение.
