Пусть даже, добавлю, это разговор внутренний, разговор наших множественных «я», тары-бары неуживчивых соседей в коммунальной обители наших телес, соседей, которые готовы в любую минуту поцапаться и наподдавать один другому, в раже и до смертоубийства может дойти. Вот где требуется ювелирная дипломатия! Назову ее внутренней. И внутренняя дипломатия – это вам не договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи независимых государств и даже не нота протеста, на которую, как показывают мои многолетние наблюдения, можно безнаказанно чихать, состроив вежливо-холодную мину. Внутренняя дипломатия, если до нее дело довести, – это чаще всего беда, это болезнь, помешательство. Это добросовестный поиск пути к спасению, героическая попытка распутать неряшливый клубок компромиссов. Нам это надо? Нет? Кто бы сомневался, что нет! И без того хватает тягот и неурядиц. Тогда утвердим внутри себя тирана, сатрапа, самодержца, палача. Имя ему… Имя ему дайте сами. А я бы умыл руки.
Хроника моего возвращения
– …просто какой-то обезьяний джаз. Разноцветные смокинги, веселеньких расцветок «бабочки», клетчатые манишки, полосатые штаны, канотье, тросточки эти никчемные, мыльные пузыри. И невеста, как цирковая мартышка в цветных юбочках и в блондинистом шиньоне. Только жених был более человекообразный, что-то вроде сомнамбулического самца куколки Барби. Ему, должно быть, просто не удалось мимикрировать, и он стеснялся. Впрочем, весело было. Пародия, Юрка. Пародисты – герои нашего времени…
По-моему, пародисты всегда были героями времени. С душой кривого зеркала героем времени стать легко. А на этой свадьбе я видел Евгению, такую, какой она была двадцать с лишним лет назад. Как я понял, она приходилась двоюродной теткой невесте. Юльке не буду говорить об этом, чтобы не вызвать недоумения, чтобы не быть в очередной раз обвиненным в бредовых фантазиях. Но я видел то, что видел. В который раз за последние недели я повторяю эту фразу? Заклинаю видения? Мертвые, оказывается, отлично умеют возвращаться. Открылся для них какой-то путь. И я теперь не могу понять, была ли Евгения на Николиной Горе этой осенью или я день изо дня наблюдал в углу кухни привидение ленивой старухи, выжившей из ума? Куда она подевалась, когда мы уезжали в ноябре из холодного дома? А Юльку спрашивать, хоронили ли мы Евгению, немыслимо по понятным причинам.
– А нашу свадьбу ты помнишь, Юра? То есть глупый, конечно, вопрос, но ты понял, о чем я спросила? Нужна я была тебе такая, в белом платье, расшитом жемчугами и стразами, из последней коллекции Кардена? Карден тогда был высшим шиком в Москве. Все с ума сходили по Карденовым шмоткам. А фату мою помнишь? Прозрачное облако из-под короны белых бархатных бутонов, тоже в слезках стразов. Драгоценная роса – слезы невесты! Тогда снова входила в моду пышность, роскошь. Лаковые туфельки, белый букет на заказ из «Болгарской розы»… В общем, довольно простенький, со срезанными шипами, в навощенных шелковых кружевцах. Не то что нынешние букеты, затмевающие невесту своей пышностью.
– По-моему, ты путалась в нижних юбках, а я боялся наступить на подол твоего «Кардена», и фата твоя мне ужасно мешала все время, лезла в лицо, и я дышал капроном. И я чувствовал себя болваном с болонкой в петлице.
– С чем?!
– С хризантемой. Она все время вываливалась и висела на хвосте. Я завидовал Виктору, потому что у него, как у свидетеля, была всего лишь гвоздика. И костюм – нормальный, серый. Прекрасно это помню, потому что завидовал.
– Зависть обостряет память, вот как? А у тебя костюм был белый из шелка-сырца. Невиданная роскошь! Мама привезла из Ниццы. Кажется, мой «Карден» был тоже оттуда. Господи, да я забыла! Старость не радость.
– Да. Белый костюм. Еще один повод для раздражения. Когда это я носил белые костюмы? Никогда не претендовал на роль Пьеро.
– Я знаю, но тебе костюм был к лицу… У меня, правда, что-то с памятью. Какая-то она стала перфорированная. Послушай, а я ведь совершенно не помню, кто была свидетельница. Какая-то рыжеватая девица, раскрашенная по-пролетарски. И куда-то потом делась, как растворилась… По-моему, она все время ждала, когда можно будет тебя поцеловать. Что ты молчишь?
– Пытаюсь вспомнить, – вру я и гляжу в потолок, обнимая Юльку. Беседуем мы в супружеской постели после страстных объятий, на которые настроило нас шампанское, выпитое на обезьяньей чужой свадьбе, где мы сегодня были гостями. Эта свадьба – до чего странно! – после благолепного церковного венчания игралась в цирке на Цветном. А наша – в «Праге». «Прага» – любимый арбатский ресторан Михаила Муратовича, одна из его излюбленных резиденций… Но нашу с Юлькой свадьбу мне вспоминать не слишком хочется, мягко говоря. Дурною пьесой стала для меня эта пышная церемония. – Пытаюсь вспомнить, Юлька.
…Он мог бы привести любую другую девчонку, мало ли у него их было, но притащил Людмилу, якобы намереваясь сделать мне приятное. Мол, все плохое позабыто, не правда ли, Люси, май бейби? Мол, каждый нашел свою любовь, все счастливы в финале мелодрамы. Выглядела Людмила вульгарной и оробевшей одновременно – воробей с подбитым крылом среди павлинов. Она изо всех сил старалась держаться в рамках, но все равно пялилась на меня самозабвенно. А Виктор – на Юльку, которую видел всего второй раз в жизни. И целовал ее по праву шафера, а Людмила – меня, трепетно, и я чувствовал ее как никогда раньше и пожалел на секунду-другую, ей-богу, хотя жалости тогда еще не научился.
Я все боялся, что выйдет сцена, – мои родители, приехавшие на свадьбу, не могли не узнать Людмилу и, безусловно, узнали. Но матушка что-то поняла и держалась настороже и очень дипломатично. Или, может быть, и даже, думаю, наверняка, уже тогда всеми мыслями и чаяниями своими была не с нами, то ли поддаваясь порыву, то ли давно все обдумав и решив. Зная матушку и вспоминая кое-какие последующие события, предположу, скорее, первое. Московский воздух всегда был опасен для нее, как любила говорить Елена Львовна, нынче скорбная душою. Московский воздух – отрава из отрав, токсичнее нервно-паралитического газа.
Сцены не вышло, и Людмилу тихо увели, когда ее затошнило после выпитого. Не так уж много она и выпила, но была беременна от Виктора, как выяснилось впоследствии. Объяснение у них, насколько я понимаю, получилось бурное. Намного позже я узнал, что он швырнул ей деньги на аборт и страшен был в этот момент, по ее словам, как убийца-маньяк. И покатилось, понеслось. Она пила, буянила в общаге, якшалась чуть не с последними забулдыгами и, поскольку была красоткой, имела успех. А в этой среде страсти, случается, бурлят, кипят ключом, и выражают их вполне примитивно. Этакий адаптированный к среде Шекспир.
И однажды сложился сюжет… Сюжет романтической народной песенки, из тех, что переписывали друг у дружки у нас в деревне девчонки. Двое соперников, подвыпив, передрались из-за жестокой кокетки Люськи, один другого зарезал, а потом лишил жизни себя в назидание коварной, о чем сообщил ей, прежде чем перерезать себе горло у нее на глазах. Это с ее, с Людмилиных, слов так получается, и почти сплошное вранье, я уверен. Думаю, была не более чем пьяная драка, может быть, ей тоже в пылу глаз подбили. Иначе бы дело не кончилось лишь милицейским протоколом, изгнанием из общежития и увольнением с фабрики. Ее бы наверняка обвинили в убийстве, чтобы не разбираться в сложных психологических мотивировках «трагедии», вот и все. Мне известны прецеденты. А Людмилу лишь уволили.
