– А чей это у нас носик? – доносилось ему вслед. – А пальчики-то!.. А ушки!.. Юлька, скажи!
– Как ты полагаешь, мама, благополучно ли складывается у меня семейная жизнь после твоих подлых диверсий? – отвечала Юлия после того, как захлопывалась за Виктором дверь. Очень громко захлопывалась. – Ты хочешь доказать, что я совершила ошибку? Это бессмысленно, пойми наконец. Перестань готовить революцию в отдельно взятой семье. Ты просто большевичка какая-то! С «Апрельскими тезисами» на броневике. Подпольщица! Эсерка с бомбой! Анархистка-максималистка! И… и кто там еще?! Бундовка, что ли?
– Боже упаси, – лицемерила Елена Львовна. – Никого там еще! Никакой революции, никакой ошибки, что ты такое навыдумывала, Юленька? Я вот наоборот гляжу – все очень славно. Молодая обеспеченная семья, ребеночек. Впереди одни розы без шипов. Почему бы вам еще собачку не завести? У наших соседей Лазаревских сука ощенилась, очень породистая, ты знаешь. Ее куда-то замуж отдавали специально, в Тамбов, по-моему. Или это жениха из Тамбова везли? С голубым бантом, как положено. И вот – такие морщинистые, толстенькие, очаровательные шарпейчики! Рыженькие и палевые. Очень модная порода, тебе бы понравились. И – удивительное дело! Я-то всегда считала, что Маля (так суку зовут, сокращенно от Амалии, если помнишь) – боксериха. А щенки – шарпеи! Так же не бывает! Ммм, Юлька?
– Мама, ты отлично знаешь, что Маля боксериха. И если у нее родились шарпеи… В общем, хватит! Ты себе навыдумывала и куролесишь. Глазки, ушки, носик… Ничего подобного! Ничего подобного, мама! Перестань изводить и меня, и Виктора!.. Давно ты отправляла Юрке посылку?
– На днях. Продукты, белье. А сигареты и хозяйственное мыло ему отец шлет и никому больше не позволяет. Зачем? Я бы и сама. Отсюда-то ближе. И опять-таки, с почтой не связываться по нашим временам. Говорят, воруют, жуть! «Когда я на по-очте служил ямщико-ом, был молод, имел я силе-енку…» – заныла Елена Львовна с надрывом.
– Ты по-прежнему бывшего папиного шофера гоняешь? – перебила Юлия матушку, вошедшую в раж.
– Ну да-а! Геннадия. И что значит «гоняешь»? Я щедро оплачиваю его труды. Он никогда не отказывается… это… «сгонять на зону». Его слова.
– Юрка пишет?
– Как же, как же! Пишет мой мальчик. Но лапидарен, как всегда. «Спасибо. Все получил. Не стоит утруждаться. Все отлично. Юрий». И все. Ах да! Еще «P. S. Если встретите маму…» и зачеркано, но, в общем, можно догадаться, что там, под карандашными почеркушками. И еще «Р. P. S», и тоже зачеркано. Что за «Р. P. S»? Ты не догадываешься?
– Не до-га-ды-ва-юсь! Это может быть все что угодно. Стесняется попросить новую зубную щетку, например. Или зубная паста ему не нравится, потому что без фтора. Или отцовское мыло не дошло с сигаретами – разворовали по пути. Кстати, сигареты ему зачем? Он там что, курить стал?
– Сигареты, мадам неверная жена, это валюта, чтобы ты знала, – ехидно сообщила Елена Львовна. – На сигареты себе на зоне покой покупают. Есть сигареты, вся зона тебе кореша. А нет сигарет, ты как мужик не канаешь! – щеголяла Елена Львовна жаргоном. – И еще чай. Теперь, благодаря этим новым публикациям, все знают, что из чая можно сварить чифирь, даже рецепты приводятся. И все они там поголовно чифирят, чтобы «заторчать» и разогнать тоску! Они там «торчат» с чифиря! «Прихода» ждут! Кайф ловят! Балдеют!!! Блатные песни поют хором:
Если я сяду в тюрьму за решетку,
То я решетку подпилю,
И пусть луна светит своим продажным светом,
А я, все равно я убегу.
А если заметит тюремная стража,
Тогда я, мальчоночка, пропал.
Короткий вдруг выстрел раздастся, и я сразу
Сорвался с барказа и пропал.
– Мама! Что за… Что за такой «барказ»!
– Ну, откуда мне знать? Но я еще не так могу! – торжествовала Елена Львовна. И продолжала безобразничать:
И кровь потечет бесконечной струею,
Прощайте, вы жизни моей дни.
Охрана обступит плотною стеною.
Какие ж ненавистные они! —
Я еще и не так могу! «А наша лодочка блатна-а-ая, а все плывет себе плывае-е-ет!» А вот ты… Ты далеко не жена декабриста, дитя мое! Юлька! Что же такое на свете делается?! Все было так хорошо, так сказочно. Потом где-то образовалась трещинка, и я все гадаю – где. И в трещинку просочилось – капля за каплей. А потом хлынуло. Хлынуло, закрутило…
– Не плачь, мамочка… – шмыгала носом Юлька, которая никогда не была плаксой. Разве что в детстве ревела – в корыстных целях. – Мамочка, не плачь. Ты же понимаешь, что Юрке писать я все равно не могу и не буду никогда. Что я ему напишу? Что во первых строках моего письма спешу сообщить, что все хорошо и прекрасно? А дальше будет еще лучше и прекрасней? И жду ответа, как соловей лета? Белая роза упала на грудь, миленький Юра, меня не забудь?
– Хлынуло, закрутило! – продолжала Елена Львовна, будто не слышала, и теребила салфетку. – Всё чужое! Все чужие! Все будто в масках! Прячутся, лгут. Будто стыдятся непотребства. …Один Левка – моя радость. Одному Левке можно верить. Иди к бабушке, мой львеночек!
– Ба! – сказал Левка. – Ба! – И от избытка родственных чувств и еще от того, что жить хорошо и чаще всего весело, запустил в заплаканную бабушку гремучим пластмассовым попугаем.
– Ах ты, шкодник, – бормотала Елена Львовна, отирая салфеткой с блузки итальянского маркизета, расшитого шелками, младенческие слюни. Попугай, понятно, был изгрызен и обильно обслюнявлен. – Мелкое хулиганье. Уголовник. Яблочко от яблоньки… «Граждане, послушайте ме-ня-а! Гоп со смыком – это буду я!..» Пойдешь гулять с бабушкой, Лев?
* * *
Левушка по ночам орал и колобродил лет до двух. Юлия не высыпалась, утомлена была чрезмерно и оттого стала болеть – то голова дурная, не поднять, то настроение с кипучими слезами, то затяжная злостная простуда – шалости иммунитета молодой матери. Тут как тут Елена Львовна приходила ей на подмогу. Елена Львовна, являясь в квартиру на Воробьевы горы, выкладывала из плетеной сумочки непременные гостинцы, гнала Юльку отсыпаться и отправлялась выгуливать Левушку, запасшись переводным дамским чтением. Сначала она недолго бродила, толкая новомодную, легонькую, на мягких рессорах, синенькую колясочку. А потом, сделав круг-другой и внушив себе, что слишком утомлена, усаживалась под лохматой липой на любимую зеленую скамейку, тщательно застелив газеткой голубиные неряшества. Затем она раскрывала очередной нетолстый романчик в бумажном переплете с непременным изображением томной парочки в элегантных или экзотических туалетах и на фоне подходящего к туалетам пейзажа и погружалась в мир фантазий.
В коляске-то маленький Левушка всегда спал. Спал и летом, и осенью, и особенно сладко зимою, в снег. Елене Львовне же, которой по причине неизбежных сезонных изменений в природе пришлось отказаться от чтения во время прогулок, первая Левушкина зима давалась тяжело.
– Вот ты спишь, – рассуждала она под заснеженным шиншилловым капюшоном, – спишь в тепле и уюте. И в памперсе этом своем замечательном, с оборочками. Лежишь себе полеживаешь, сны смотришь про Новый год и дуду сосешь. И растешь по часам. Вон какой гренадер вымахал! Десять килограммов живого весу, не меньше! А бабушка, вместо того чтобы под красиво наряженной елкой флиртовать в платье от… от Диора, скажем… Скажем, где-нибудь на о-очень светском балу или хотя бы, на худой конец, на утреннике для заслуженных старперов в Кремлевском Дворце съездов, тащит твою многоуважаемую карету по сугробам, как ломовая лошадь. Как биндюг, как бельгийский тяжеловоз. Думаешь, Левка, ради бабушки кто-нибудь сугробы уберет? Не-ет, не уберет. Будет ждать, когда само растает. И памперса, между прочим, бабушке не полагается, ни с оборочками, ни без – неприлично бабушке. А уж чтобы книжку почитать, так и помыслить страшно! Я тебе, Левка, не Снегурочка, чтобы в сугроб садиться, да! Моему подвижничеству есть предел! И завтра по сугробам тебя будет выгуливать родная мать. А я, молодая и привлекательная, пойду хвостом крутить по театрам и ресторанам. Самый-то сезон, чтоб ты знал.
