– Мы ведь можем и свернуть, – предложил я.
– Ценное предложение, – прошипела Юлька. – Главное, своевременное. Где была моя голова, когда я согласилась с тобой прогуляться? И ведь знала, что выйдет одно неприличие. Идем к набережной, авось я и доковыляю. Там, по моим детским воспоминаниям, более подходящее место для прогулок.
Но ничего из нашей прогулки не получилось. И дождь, конечно же, пошел. Сначала брызгучий, вяленький, потом будто прорвало, и хлынули холодные потоки. Ну и хлынули! Будто кто-то хулиганствующий взрезал над нами небо, тяжело провисшее под тяжестью скопившихся вод. Вымокли мы в тот же миг, но, как ни странно, Юлька развеселилась.
– Холодный душ – вот что мне было нужно! – визжала она, стоя посреди лужи в тонких туфельках, притоптывала, брызгалась и, складывая рупором ладони, вопила в темноту позади: – Никита Спартакович! Где вы там застряли?! – И семафорила светлой лаковой сумочкой, отражающей свет фонарей.
Никита Спартакович деликатно просигналил из темноты, и тут же подъехал наш «черный воронок», подмигивая огромными противотуманными фарами. Конечно, он ехал позади, потихонечку, притушив свет, не поверив в нашу с Юлькой затею, и не ждал, что она хорошо кончится.
– И все же давай как-нибудь сбежим от него, – прошептал я Юльке, подсаживая ее в машину.
– Угу, – еле слышно ответила она, – только придется купить зонт. Если я займу зонт у Спартаковича, он все просечет и снова будет нас выслеживать, чтобы выручать. Он таким образом премиальные зарабатывает.
Эта ночь осталась в моей памяти. Она была почти счастливой. Это была ночь забвения, ночь счастливых воспоминаний. Этой ночью Юлька сильно простудилась, несколько дней не вылезала из постели, и я с удовольствием суетился при ней нянькой, подавая пилюли, травяные настои и градусник, и был недоволен, когда являлся семейный бездельник-доктор. Он прослушивал Юльке легкие, состроив озабоченную мину, а потом долгонько похлопывал по руке, уверяя, что ничего смертельного и даже просто опасного не обнаружил. Тьфу ты!
А через неделю… Через неделю в нашем стильном почтовом ящике я обнаружил плотный желтый конверт. В конверт был вложен последний, только что вышедший, номер «Свецких ца-цок». Журнал я, не срывая упаковочного полиэтилена, отдал Юльке. Она перелистала и на одной из первых страниц обнаружила фотоснимок – явный, просто грубый фотомонтаж – наши с Юлькой перекошенные физиономии. И статейка под названием «Идеальная пара не столь уж идеальна». Под названием – крупный зеленый курсив эпиграфом: «Идеальные семьи бывают только в рекламе бульонных кубиков. Успешный ресторатор Юлия Мистулова не может позволить себе иметь детей. Муж не считает, что она будет подходящей матерью его ребенку. А кто же будет подходящей?»
Дальше следовал бред, который мы читали с Юлькой вместе, в четыре глаза, сидя на диване, обнявшись.
Читали о том, что, оказывается, шумные ежедневные ссоры в нашем семействе всерьез беспокоят соседей. О том, что Юрий Мареев, завсегдатай светских раутов, явившийся из туманной дали, темная лошадка, о которой никому ничего не известно, в течение года практически живет на содержании жены. Угнетенный этим фактом, он, субъект психически нестабильный, в последнее время впал в депрессию, и его пользуют на дому инъекциями транквилизаторов. А Юлию, которой годы оставляют последний шанс завести ребенка естественным образом, муж отказывается оплодотворять. И аргументирует свой отказ тем, что бизнесвумен не созданы для материнства, что «их деньги – их дети», а он не хочет, чтобы его ребенок был эквивалентен сейфу с наличностью. Супружеская пара Мистулова – Мареев на грани развода. Потребует ли муж раздела имущества и компенсационных выплат, или же брачный контракт этого не предусматривает? Подпись – Одетта Лебеденок.
– Юлька, что за Одетта Лебеденок? – Я еще не в полной мере осознаю то, что прочитал, и меня больше всего поражает имечко журналистки.
– Какая разница, – хрипит Юлька из теплого платка, обмотанного вокруг шеи. Она все еще не выбралась из болезни. – Какая тебе разница? Это может оказаться и Петя Иванов, и Катя Придорожная, и Соня Златоручкина, и Отелло Дездемонович Бен-Ягин-Кассио. Все одно псевдоним, и концов не сыщешь.
– Но с какой стати?..
– Ни с какой. Голос ее дрожит, и я понимаю, что она сильно задета. – Я все молилась, чтобы миновала нас чаша сия. Но – никого, как видно, не минует. Настала наша очередь, Юрка. Просто настала наша очередь. Земная ось повернулась, скрипнула, извини за пафос, и мы оказались в центре внимания. По чистой случайности. Или кто-то из журналистской братии услышал, как я зубоскалю, объясняя тебе кое-что очевидное. Ну и вот… Маленькая месть. Придется пережить, и дело с концом. Потреплют нас месяц-другой, потом надоест, и станут трепать еще кого-нибудь. Уж поверь. Некоторые, не такие голубки, как мы с тобой, порадовались бы только. Такая реклама! Теперь нам с тобой будут присылать разные приглашения, я имею в виду – по отдельности. И активно проявлять сочувствие, чтобы уж точно довести до развода. К тебе будут подводить телок для случки, чтобы ты имел возможность выбрать будущую мать твоих детей. Правда, если раскопают, что никакого брачного контракта мы не заключали, и при разводе тебе, по идее, ничего не должно обломиться, то будь готов к тому, что заклеймят и запинают. Кому ты нужен, нищий и безродный? Но у тебя, любимый, есть выход – быстренько перевести наши общие счета на себя. Сложно, муторно, но ничего смертельного. Ха, не подстраховаться ли мне на этот случай, Юрка? Оберешь еще слабую женщину.
– Хорошо, мои перспективы ясны. А как с тобой?
– О! Меня будут пробовать утешить всякие жиголо с длинным, образцово выращенным парниковым огурцом в штанах, раскатавшие губу на мои денежки. Это такая игра, массовая забава, вроде бега в мешках или перетягивания каната. Сбегается толпа азартных болельщиков. Стрекочут камеры, щелкают вспышки фотоаппаратов, делаются тысячные ставки, фанаты рвут на себе одежды… Весело, спасу нет!
– Юлька, что-то ты очень говорлива. Чушь несешь. Переживаешь?
– Глупости. Я…
– И слезы на глазах. Я же вижу.
– Это от соплей. Сейчас чихну. А-апчхи!.. Вот видишь?
– Юлька, я вижу то, что вижу. И простуда не имеет отношения к твоим эмоциям. Ну?..
– Что «ну», грозный муж? Монстр. Бурбон. Не желаешь меня оплодотворять, негодник этакий, а туда же – пытать, выспрашивать. Лучше дай чистый платок, – распоряжается Юлька.
Платок в комоде, и мне нужно повернуться к ней спиной, чтобы вытащить его из особой ароматной, пахнущей сандаловым деревом, плоской сумки. Я выдвигаю ящик, но в большом зеркале, установленном на комоде, имею возможность любоваться тем, как Юлька отирает слезы ладонями. Роюсь неуклюже и подольше, чтобы она успела справиться с собой, затем вытягиваю самый большой платок, мужской, в светло-синюю клетку, с темно-синей вышитой монограммой «Л. М.». Я знаю, кому принадлежит платок, и вытащил его специально Юльке в утешение. Но когда я ненароком встречаю эту монограмму на кое-каких вещах, отложенных отдельно, которыми не пользуются, мне становится не по себе. Оттого, что композиция чувств, которые я при этом испытываю, слишком сложна.
