Он ставил на плитку старенький чайник, наливал чай в бокал с печатными цветочками и полустертой золотой полоской по краешку, который ему выделила старенькая Катерина Федоровна, насыпал сахарного песку из обколотой, но настоящей сахарницы, со звоном разбалтывал жестяной ложечкой, ставил бокал на облупленный подоконник, запивая, грыз сухарик или сушку, если находились, и проводил так счастливые сорок минут.
Школа была заведением казенным и обшарпанным, но Юра ощущал почти домашний ее уют в сравнении с убожеством многонаселенного барака. Немного позднее учительницы, присмотревшись к Юре, оценив его голодный вид и ужаснувшись постоянной сухомятке, стали его подкармливать, в основном вареной картошкой, мягкой булкой и деревенским молоком. Потчевали также и домашним вареньем. Юра же, чтобы не остаться в долгу, помогал как мог. Подменял на уроках занемогшую и заленившуюся от старости Катерину Федоровну, применял меры устрашения к недоросшему, но оттого не менее пакостливому школьному хулиганью, проверял на переменах тетрадки мелкоты, которую учила Валентина Игнатьевна.
Те пятеро-шестеро старших, которых просила как можно лучше подготовить Валентина Игнатьевна, выли от Юриных придирок и прозвали его, конечно же, Арестантом и за спиной материли очень опытно, так, как никто и никогда не материл его даже на зоне. Выли, матерились, прогуливали и врали, потому что хотя в Москву и стремились, но в темноту кинозала и на танцы-обжиманцы по весне в местный Дом культуры имени Гагарина стремились еще больше.
И тогда Юра, откопав в методкабинете старые списки экзаменационных вопросов по разным предметам, стряхнув с них пылищу и дополнив каверзами собственного изобретения, устроил потенциальным абитуриентам мероприятие, которое в школьных анналах получило название мясорубки. Таким образом Юра дал балбесам понять, что с их знаниями столица нашей родины Москва, где законы выживания особенно жестоки, им никак не светит, а светит разве что ПТУ для умственно отсталых в соседнем поселке городского типа, которое специализируется на подготовке то ли ассенизаторов для сельской местности, то ли общепитовских мастеров по машинной чистке картофеля с последующим доведением процесса вручную.
В результате проведенного Юрой мероприятия из пяте-рых-шестерых осталось всего четверо сравнительно способных подростков, которые, покряхтев и сдержанно отматерившись, взялись за учебу и попытались сосуществовать с Юрой в доброте и согласии, а врать, писать о нем на партах гадости и прогуливать стали не в пример реже, чем за прошедшие полтора месяца знакомства.
Но сложности учительства несравнимы были со сложностями другого рода, одолевавшими Юру. Иногда ему казалось, что он вернулся назад, в свои пятнадцать лет. За окном необыкновенно теплый май, идет урок английского, белым цветут вишни, бледно-розовым – яблони, лепестки заносит ветер в открытые окна класса, мусором оставляет их на подоконнике и украшением – в девичьих пушистых волосах. Соцветие яблони, ради кокетства заткнутое за бретельку сарафанчика, быстро вянет от телесного жара и томления и скукоживается. Не загрубевшие еще в повседневности пальчики тянут его, чтобы смять и выбросить в окошко, и бретелька низко падает с плеча, приоткрывая неразоренное молодое богатство. А из-под напущенных на лоб волос – понимающий и насмешливый женский взгляд…
* * *
Юра в юности, как и многие, увлекался всякими красивыми словами, софизмами, которые приходилось разматывать, как клубок, по словечку добираясь до чаще всего пустой сердцевинки. Но кто сказал, что пустота это плохо? Изначально не плохо и не хорошо, а впоследствии – смотря по тому, чем наполнишь. Можно было бы если не диссертацию, так эссе написать о потенциальных свойствах пустоты. Но, сомневаться не приходится, нашелся уже такой умник и даже не один.
Где-то, в томе фантастики, скорее всего, или в сборнике современных заумных сказок, Юра вычитал о, так сказать, гуманитарных свойствах времени и запомнил: «Не жди, когда придет тВое Время туда, где ты находишься. ТВое Время уже пришло. Только оно находится В другом месте. Вот и ступай туда, где находится твое время». В общем, что-то довольно корявое в этом роде. Хотелось бы ему знать, совпадает ли по времени сам с собою в настоящий момент или же нет? И представлялось ему, что нет, не совпадает. Ни в коем случае. Потому что притупившиеся было за колючкой стремления, пусть и не оформились пока со всей определенностью, ожили вдруг с небывалой силой. Юре снова хотелось жить. И любить. И любить, черт возьми! А не только мучиться разнузданными сновидениями и просыпаться в смущении пред собою.
…Как-то в школе, где уборщиц давно уже не водилось, а дежурные ограничивались лишь размазыванием мела по доске, Валентина Игнатьевна объявила воскресник. На котором рад был присутствовать и Юра. Для него это был повод лишний раз обойтись без общества зэков, у которых весной, как обычно, разгулялась грязная фантазия и в связи с этим началось обострение агрессивности.
Юра отпущен был Семенычем на весь день, но уборку закончили часам к четырем, что не могло не радовать, и Юра предвкушал продолжительную неспешную прогулку. Но сначала хотелось бы утолить голод, и если не пообедать в полном смысле этого слова, то, по крайней мере, перехватить пару вкусных кусков. Юра почти сразу, как только начал работать в школе, деньги свои тратил не в продуктовом ларьке на территории зоны, а в поселке, где выбор был не богат, но все же не настолько убог, как за колючкой. И он направился к продмагу.
Но поселковая лавка была закрыта, перед нею толпились в ажиотаже тетки, а в тылах магазина шло бурное шевеление – разгружали машину с товаром. Всклокоченная, распаренная продавщица выскакивала время от времени на улицу и остервенело кричала на теток:
– Бабы! Вашу мать. Человеческим языком сколько раз говорено было: сегодни торговли не будет! А они обратно стоят, как приклеенные! Завтра приходьте! Завтра я вам по полной отвешаю, чего ни пожелаете! Даже ирисок!
Но никто не расходился, стояли насмерть, не доверяя декларациям продавщицы.
– А нет ли еще где магазина? – спросил Юра.
– А как же не быть? – ответил ему единственный в толпе мужичонка, похожий на шуструю уховертку (Юра заметил, как из конца очереди он очень ловко, под прибауточки, пробрался в ее начало). – Как же не быть в таком большом селении? Но, правду сказать, там сторожа братья Кандаковы малыми предпринимателями заделались, и вышло одно озорство. Они, понимаешь, на масленицу гнали самогон из уворованного сахару, чтоб, значить, его заместо сахару продавать, с выгодой, и папиросы курили. Самогонка-то и вспыхни у энтих дуриков… Спалили заведение, как сам понимаешь, прохожий человек. Спалили со всем ценным содержимым. Если что и осталось, так неизвестные личности тут же и прибрали. А серебряные деньги с кассы мент Липский сложил в мешок и себе забрал как вещественное доказательство. И в можайский универмаг добровольно сдал в обмен на модную шапку из водяной крысы нутрии.
– Так. Ясно, – пригорюнился Юра, готовясь провести остаток дня впроголодь. Но все же спросил без особой надежды: – А где бы хлебушка добыть?
– А ты в столовку иди, гражданин учитель, – ответил мужичонка. И Юра понял, что его, оказывается, опознали. – Что удивляешься? Ты фигура известная. Моя Надька в тебя как сделалась влюблена, так всех своих сопливых и патлатых гопников отвадила. Перестали по ночам под окнами свистать. За это наше вам с кисточкой. Сугубая благодарность от родителя, от меня то есть. И супруга присоединяется. Тебе как, условно-досрочное не светит? А то вот невеста тебе готовая. Надька Солдаткина. Знаешь такую дурынду?
