Слева в кладовке опять-таки была жизнь. Инструменты (все
закрытые решетками, перекрещенными цепями, словно это карабины, а не лопаты и
кирки), тряпки, мешки с семенами для весенних посадок в тюремном садике,
коробки с туалетной бумагой, поддоны загруженные бланками для тюремной
типографии... даже мешок извести для разметки бейсбольного ромба и сетки на
футбольном поле. Заключенные играли на так называемом пастбище, и поэтому в
Холодной Горе многие очень ждали осенних вечеров.
Справа опять-таки смерть. Олд Спарки, собственной персоной,
стоит на деревянной платформе в юго-восточном углу, мощные дубовые ножки,
широкие дубовые под-локотники, вобравшие в себя холодный пот множества мужчин в
последние минуты их жизни, и металлический шлем, обычно небрежно висящий на
спинке стула, по-хожий на кепку малыша-робота из комиксов про Бака Роджерса. Из
него выходит провод и уходит через отверстие с уплотнением в шлакоблочной стене
за спинкой. Сбоку – оцинкованное ведро. Если заглянуть в него, то увидишь круг
из губки точно по размеру металлического шлема. Перед казнью его смачивают в
рассоле, чтобы лучше проводил заряд постоянного тока, идущий по проводу, через
губку прямо в мозг приговоренного.
Глава 2
1932 год был годом Джона Коффи. Подробности публиковались в
газетах, и кому интересно, у кого больше энергии, чем у глубокого старика,
доживающего свои дни в доме для престарелых в Джорджии, может и сейчас поискать
их. Тогда стояла жаркая осень, я точно помню, очень жаркая. Октябрь – почти как
август, тогда еще Мелинда, жена начальника тюрьмы, попала с приступом в больницу
в Индианоле. В ту осень у меня была самая жуткая в жизни инфекция мочевых
путей, не настолько жуткая, чтобы лечь в больницу, но достаточно ужасная для
меня, ибо, справляя малую нужду, я всякий раз жалел, что не умер. Это была
осень Делакруа, маленького, наполовину облысев-шего француза с мышкой, он
появился летом и проделывал классный трюк с катушкой. Но более всего это была
осень, когда в блоке "Г" появился Джон Коффи, приговоренный к смерти
за изнасилование и убийство девочек-близнецов Деттерик.
В каждой смене охрану блока несли четыре или пять человек,
но большинство были временными. Дина Стэнтона, Харри Тервиллиджера и Брутуса
Ховелла (его называли «И ты, Брут», но только в шутку, он и мухи не мог обидеть
несмотря на свои габариты) уже нет, как нет и Перси Уэтмора, кто действительно
был жестокий, да еще и дурак. Перси не годился для службы в блоке
"Г", но его жена была родственницей губернатора, и поэтому он
оставался в блоке.
Именно Перси Уэтмор ввел Коффи в блок с традиционным криком:
«Мертвец идет! Сюда идет мертвец!»
Несмотря на октябрь пекло, как в аду. Дверь в прогулочный
дворик открылась, впустив море яркого света и самого крупного человека из всех,
каких я видел, за исключением разве что баскетболистов по телевизору здесь, в
«комнате отдыха» этого приюта для пускающих слюни маразматиков, среди которых я
до-живаю свой век. У него на руках и поперек широченной груди были цепи, на
лодыжках – оковы, между которыми тоже болталась цепь, звеневшая, словно
монетки, когда он проходил по зеленому коридору между камерами. С одного боку
стоял Перси Уэтмор, с другого – Харри Тервиллиджер, и оба выглядели детьми,
прогуливающими пойманного медведя. Даже Брутус Ховелл казался мальчиком рядом с
Коффи, а Брут был двухметрового роста, да и не худенький: бывший футбольный
полузащитник, он играл за лигу #ЛСЮ, пока его не списали и он не вернулся в
родные места.
Джон Коффи был чернокожий, как и большинство тех, кто
ненадолго задерживался в блоке "Г" перед тем, как на коленях умереть
на Олд Спарки. Он совсем не был гибким, как баскетболисты, хотя и был широк в
плечах и в груди, и весь словно перепоясанный мускулами. Ему нашли самую
большую робу на складе, и все равно манжеты брюк доходили лишь до половины
мощных, в шрамах икр. Рубашка была расстегнута до половины груди, а рукава
кончались чуть ниже локтя. Кепка, которую он держал в громадной руке, оказалась
такой же: надвинутая на лысую, цвета красного дерева голову, она напоминала
кепку обезьянки шарманщика, только была синяя, а не красная. Казалось, что он
может разорвать цепи так же легко, как срывают ленточки с рождественского
подарка, но, посмотрев в его лицо, я понял, что он ничего такого не сделает.
Лицо его не выглядело скучным – хотя именно так казалось Перси, вскоре Перси
стал называть его «идиотом», – оно было растерянным. Он все время смотрел
вокруг так, словно не мог понять, где находится, а может быть, даже кто он
такой. Моей первой мыслью было, что он похож на черного Самсона... только после
того, как Далила обрила его наголо своей предательской рукой и забрала всю
силу.
«Мертвец идет!» – трубил Перси, таща этого человека-медведя
за цепи на запястьях, словно он и вправду думал, будто сможет сдвинуть его,
если вдруг Коффи решит, что не пойдет дальше. Харри ничего не сказал, но
выглядел смущенным.
– Довольно. – Я был в камере, предназначенной для Коффи,
сидел на его койке. Я, конечно, знал, что он придет, и явился сюда принять его
и позаботиться о нем, но я не представлял истинных размеров этого человека,
пока не увидел. Перси взглянул на меня, словно говоря, что все знают, какой я
тупица (кроме, разумеется, этого большого увальня, который только и умеет
насиловать и убивать маленьких девочек), но промолчал.
Все трое остановились у двери в камеру, сдвинутой в сторону
от центра. Я кивнул Харри в ответ на вопрос: «Вы уверены, босс, что хотите
остаться с ним наедине?» Я редко слышал, чтобы Харри волновался – он был рядом
со мной во время мятежей шесть или семь лет назад и всегда оставался тверд,
даже когда пошли слухи, что у мятежников есть оружие, – но теперь его голос
выдавал волнение.
– Ну что, парень, будешь хорошо себя вести? С тобой не
возникнет проблем? – спросил я, сидя на койке и стараясь не показать виду и не
выдать голосом, как мне скверно: «мочевая» инфекция, о которой я уже упоминал,
тогда еще не набрала полную силу, но день выдался отнюдь не безоблачным, уж
поверьте.
Коффи медленно покачал головой – налево, потом направо. Он
уставился на меня, не сводя глаз.
У Харри в руке была папка с бумагами Коффи.
– Отдай ему бумаги, – сказал я Харри. – Вложи прямо в руку.
Харри повиновался. Большой болван взял их, как лунатик.
– А теперь, парень, дай их мне, – приказал я, и Коффи
подчинился, зазвенев и загремев цепями. Ему пришлось нагнуться при входе в
камеру.
Я осмотрел его с головы до ног, чтобы удостовериться, что
это факт, а не оптический обман. Действительно: два метра три сантиметра. Вес
был указан сто двадцать семь килограммов, но я думаю, что это приблизительно,
на самом деле не меньше ста пятидесяти. В графе «шрамы и особые приметы»
значилось одно слово, напечатанное мелким убористым шрифтом машинки
#"магь^сон" – старым другом регистрационных карточек: «множество».
