Он тяжело дышал.
– Я достаточно просвещенный человек, как и все, мистер
Эджкум, я закончил колледж в Баулинг Грине, изучал историю, журналистику,
немного философию. Я привык считать себя интеллигентным. Не думаю, что северяне
согласны со мной, но я себя считаю интеллигентным. Я не соглашусь, чтобы
вернулось обратно рабство, даже за весь чай Китая. Уверен, мы должны быть
гуманными и добрыми при решении расовой проблемы. Но нам следует помнить, что
такой, как ваш негр, способен укусить при первом удобном случае, как
беспородный пес может укусить, если это взбредет ему в голову и представится
случай. Вы хотите знать, сделал ли он это, ваш плачущий мистер Коффи со шрамами
по всему телу?
Я кивнул.
– Да, – произнес Хэммерсмит. – Он это сделал. Не
сомневайтесь и не отворачивайтесь от него. С этим можно смириться раз или сто
раз, даже тысячу... но в конце концов... – Он поднял руку перед моими глазами и
резко постучал сложенными пальцами по большому пальцу, изображая кусающуюся
пасть. – Понимаете?
Я кивнул снова.
– Он изнасиловал их, убил, а потом пожалел об этом... но
девочки остались изнасилованными, остались мертвыми. Вы ведь разберетесь с ним,
правда, Эджкум? Через пару недель разберетесь так, что он больше никогда такого
не сделает. – Он поднялся, подошел к перилам и посмотрел на собачью конуру в
центре вытоптанной полянки, посреди старого дерьма. – А теперь извините меня, –
сказал он. – Раз уж я не должен быть в суде после обеда, то думал, что смогу
побыть немного со своей семьей. Ведь дети только раз бывают маленькими.
– Да, конечно, – согласился я. Мои губы словно онемели и
казались чужими. – И спасибо за то, что уделили мне столько времени.
– Да не за что, – сказал он.
Из дома Хэммерсмита я поехал прямо в тюрьму. Дорога была
долгой, и на этот раз я не мог сократить ее пением песенок. Казалось, все песни
на какое-то время ушли из меня. Перед глазами стояло изуродованное лицо бедного
мальчика. И рука Хэммерсмита, его пальцы, сложенные в кусающуюся морду.
Глава 5
Свой первый поход в смирительную комнату Буйный Билл Уортон
совершил на следующий же день. Все утро, да и днем тоже он выглядел смирным и
кротким, словно барашек Мэри, и, как потом мы поняли, это состояние было для него
неестественным и означало: что-то не в порядке. Потом где-то в половине
восьмого вечера Харри вдруг почувствовал теплые капли на манжетах форменных
брюк, которые он надел первый раз после стирки. Это была моча. Вильям Уортон
стоял в своей камере и, оскалив почерневшие зубы, мочился на брюки и башмаки
Харри Тервиллиджера.
– Этот сукин сын, наверное, терпел весь день, чтобы побольше
набралось, – говорил Харри позднее все еще с отвращением и омерзением.
Да, вот так и было. Настала пора показать Вильяму Уортону,
кто заказывает музыку в блоке "Г". Харри позвал Брута и меня, я
поднял Дина и Перси, которые тоже находились на блоке. У нас было трое
заключенных, если вы помните, и мы работали в полном составе: моя группа с семи
вечера до трех ночи – время, когда чаще всего возникают нештатные ситуации, – и
две другие смены в остальное время суток. Те смены состояли в основном из
временных охранников, обычно под руководством Билла Доджа. В конце концов это
неплохо, я это чувствовал, и, если бы мог назначить Перси в дневную смену, было
бы еще лучше. И все же я этого так и не сделал. И до сих пор иногда спрашиваю
себя: изменилось бы что-нибудь, переведи я его тогда?
В помещении склада был пожарный кран, чуть в стороне от Олд
Спарки, Дин и Перси привинтили к нему длинный пожарный шланг и стояли около
клапана, чтобы, если понадобится, сразу его открыть.
Мы с Брутом поспешили к камере Уортона, он все еще стоял,
скалясь, и его хозяйство по-прежнему болталось из штанов. Я принес смирительную
рубашку и положил ее на полку в кабинете еще перед уходом домой вчера, думая, а
вдруг она понадобится для нашего новенького «трудного мальчика». Теперь я
держал ее в руках, просунув указательный палец в одну из петель. За нами шел
Харри, держа наконечник шланга, который извивался в мой кабинет, а оттуда в
помещение склада, где Дин и Перси изо всех сил быстро разматывали барабан.
– Ну как, нравится? – спросил Буйный Билл. Он смеялся, как
ребенок на карнавале, смеялся так, что почти не мог говорить, слезы текли у
него по щекам. – Вы пришли так быстро, что я даже не ожидал. А я вам готовлю
какашки на закуску. Теплые и мягкие. Завтра выдам...
Он увидел, что я открываю дверь его камеры и прищурился. Он
заметил, что Брут держит в одной руке револьвер, а в другой – дубинку, и глаза
его сузились еще больше.
– Только попробуйте сюда войти, вас отсюда вынесут, Крошка
Билли вам это гарантирует, – объявил он нам. Его взгляд снова остановился на
мне. – А если ты попытаешься напялить на меня эту рубашку для шизиков, то
увидишь, что будет, старый кобель.
– Здесь не ты командуешь, понял? – сказал я ему, – А если ты
настолько туп, что не понял, то придется тебя слегка подучить.
Я открыл второй замок и отодвинул дверь в сторону. Уортон
отступил к койке, его пенис все еще высовывался из штанов, протянул руки ко мне
и поманил пальчиками:
– Ну давай, давай, мерзкий козел. – Они меня будут учить, а
этот старикашка так и рвется в учителя. – Он перевел взгляд на Брута и одарил
его гнилозубой улыбкой. – Ну давай, верзила, начинай. Только теперь тебе не
удастся зайти мне за спину. И опусти свою пушку, все равно ведь стрелять не
будешь. Давай поборемся один на один и посмотрим, кто из нас лучше...
Брут шагнул в камеру, но не к Уортону. Он отошел влево,
пройдя через дверь, и Уортон вытаращил глаза, увидев направленный на него
пожарный шланг.
– Нет, не надо, – пробормотал он. – Не надо, нет...
– Дин, – закричал я. – Включай! На полную!
Уортон, рванулся вперед, и Брут нанес ему сильнейший удар
дубинкой – я уверен, что о таком ударе мечтал Перси, – поперек лба как раз меж
бровей. Уортон, считавший наверное, что до его прихода у нас не было
неприятностей, осел на колени с широко открытыми невидящими глазами. Когда
пошла вода, Харри отошел на шаг под ее напором, а потом, сжимая наконечник
шланга, нацелил его, как автомат. Струя ударила Буйного Билла Уортона прямо в
середину груди, сбив на пол и загнав под койку. Ниже по коридору Делакруа прыгал
с ноги на ногу, издавая резкие звуки и крича Джону Коффи, чтобы тот рассказал,
что там происходит, кто побеждает и как этому новенькому шизику нравится душ
по-китайски. Джон не отвечал, просто тихо стоял в своих слишком коротких брюках
и тюремных шлепанцах. Мне удалось лишь один раз бросить на него взгляд, и я
успел заметить прежнее выражение его лица – печальное и отрешенное.
