Я дотронулся до локтя Перси, но он отошел в сторону, смерив
меня взглядом. Он длился всего секунду, но я понял все. Это потом он станет
рассказывать свою ложь и полуправду, и этому скорее всего поверят влиятельные
люди, но я знал теперь точно. Перси был прилежным учеником, когда делал то, что
ему нравилось, мы это поняли на репетиции, и он очень внимательно слушал
объяснения Джека Ван Хэя о том, как пропитанная рассолом губка проводит ток,
направляет его и превращает в своего рода электрическую пулю в мозг. Да, Перси
хорошо знал, что делает. Я даже поверил ему позже, когда он сказал, что не знал,
как далеко все может зайти, но это все равно нельзя отнести к добрым
намерениям, правда? И все равно я ничего не мог сделать, разве что в
присутствии помощника начальника тюрьмы и всех свидетелей крикнуть Джеку Ван
Хэю, чтобы тот не включал рубильник. Еще пять секунд, и я думаю, что крикнул
бы, но Перси мне этих пяти секунд не оставил.
– Пусть Господь смилостивится над твоей душой, – сказал он
задыхающейся, перепуганной фигуре на электрическом стуле, а потом обратился в
сетчатое окошечко, где стояли Харри и Джек, и рука Джека лежала на выключателе
с пометкой «Сушилка для волос Мэйбл». Справа от этого окна стоял доктор,
уставившись, как всегда, молчаливо и замкнуто на свой черный чемоданчик,
стоявший между ног. – Включай на вторую!
Сначала все вроде выглядело, как всегда – гул стал чуть
громче, чем вначале, но ненамного, затем тело Дэла рефлексивно рванулось вперед
от сокращений мышц.
Потом все пошло наперекосяк.
Гул перестал быть ровным и завибрировал. Потом к нему
добавился треск, словно от разрыва целлофана. Пошел ужасный запах, но я не смог
определить, что так пахнут паленые волосы в сочетании с горящей органической
губкой, пока не увидел струйки синего дыма, выходящей из-под краев шлема. Из
дыры же наверху шлема, откуда тянулись провода, дым валил, как из индейского
вигвама.
Делакруа начал ерзать и вертеться на стуле, его закрытое
маской лицо поворачивалось туда-сюда, словно в знак категорического отказа.
Ноги стали подниматься и топать по полу, позвякивая застежками на лодыжках. Над
головой снова прогремел гром, и дождь забарабанил сильнее.
Я посмотрел на Дина Стэнтона, он сделал мне страшные глаза.
Из-под шлема донесся приглушенный хлопок, словно в огне треснул сосновый сучок,
и теперь стал виден дым, пробивающийся мелкими колечками через маску.
Я рванулся к сетчатому окошечку между нами и аппаратной, но
не успел и звука произнести, потому что Брутус Ховелл схватил меня за локоть.
Он стиснул его так сильно, что боль пронзила всю руку. Брут был белый как
полотно, но совсем не растерян и далек от паники.
– Не говори Джеку, чтоб остановил, – сказал он тихо. – Все
что угодно, только не это. Уже слишком поздно.
Сначала, когда Дэл начал кричать, свидетели его не слышали.
Дождь барабанил по железной крыше, а гром гремел почти непрерывно. Но мы,
стоящие на платформе, слышали очень хорошо эти сдавленные вопли боли из-под
дымящейся маски, – звуки, которые могло издавать животное, попавшее в пресс для
сена.
Гул из шлема стал прерывистым и громким, с периодическим
треском, похожим на радиопомехи. Делакруа бросало вперед и назад на стуле,
словно ребенка в припадке. Платформа шаталась, ремень на груди так натянулся,
что чуть не лопнул. Я услышал хруст кости, словно его правое плечо сломалось
или вышло из сустава. При этом еще был такой звук, словно кувалдой ударили по
бревну. Брюки в паху, видимые не больше пятна из-за частых ударов его ног,
потемнели. Потом Делакруа начал кричать, издавая ужасные высокие, животные
звуки, слышные даже при шуме дождя.
Кто-то крикнул:
– Что с ним происходит, черт побери?!
– А пряжки его выдержат?
– Фу, что за запах, Боже!
Потом одна из двух женщин спросила:
– Это нормально?
Делакруа качнулся вперед, откинулся назад, качнулся вперед,
откинулся назад. Перси смотрел на него с выражением тихого ужаса. Он ожидал
чего-то такого, но совсем не этого кошмара.
Маска на лице Делакруа вспыхнула. К запаху горящих волос и
губки присоединился запах горелого мяса. Брут схватил ведро, в котором
находилась губка – теперь оно, конечно же, было пусто, – и бросился к очень
глубокому баку уборщика.
– Пол, мне отключить ток? – спросил Ван Хэй сквозь сетку.
Голос его дрожал. – Мне отклю...
– Нет! – прокричал я в ответ. Брут понял это сразу, а я
гораздо позднее: нам нужно закончить. Все остальное было вторично, прежде всего
нам надо было закончить с Делакруа. – Включай, ради Бога! Включай, включай!
Я повернулся к Бруту, почти не замечая того, что люди позади
нас уже разговаривают, некоторые встали, некоторые кричали.
– Стой! – завопил я Бруту, – Нельзя воду! Нельзя! Ты что,
сдурел?
Брут повернулся, и до него наконец дошло. Лить воду на
человека под током. Отличная идея. Он посмотрел вокруг, увидел химический
огнетушитель на стене и взялся за него. Молодчина.
Маска сползла с лица Делакруа, показав черты, ставшие уже
чернее, чем Джон Коффи, Глаза его, теперь уже бесформенные шары белого
полупрозрачного желе, выскочили из орбит и лежали на щеках. Ресницы сгорели, а
пока я смотрел, вспыхнули и сами веки.
Дым выходил из выреза рубашки. А гул электричества все
продолжался, наполняя мне голову и вибрируя. Я подумал, что этот звук, должно
быть, слышат сумасшедшие, если не этот, то похожий.
Дин рванулся вперед, думая, видимо, что сможет сбить пламя с
рубашки Дела руками, и я оттолкнул его так сильно, что он чуть не упал. Трогать
Делакруа сейчас, все равно что Братцу Кролику прикасаться к Смоляному Чучелу.
Электрическому Смоляному Чучелу в данном случае.
Я все еще не оглядывался и не видел, что происходит за
спиной, но похоже было на столпотворение: падали стулья, люди кричали, какая-то
женщина вопила изо всех сил: «Да прекратите же наконец! Разве вы не видите, что
уже хватит?». Кэртис Андерсон схватил меня за плечо и спросил, что происходит,
ради всего святого, что происходит и почему я не приказал Джеку выключить.
– Потому что не могу, – ответил я. – Мы уже зашли слишком
далеко, чтобы повернуть назад, разве вы не видите? Все и так закончится через
несколько секунд.
Но прошло еще не меньше двух минут до конца, эти две минуты
длились дольше всего в моей жизни, и большую их часть, думаю, Делакруа был в
сознании. Он кричал, ерзал и дергался из стороны в сторону. Дым шел у него из
ноздрей и изо рта, ставшего цвета перезрелых слив. Дым поднимался с языка, как
от сковороды. Все пуговицы на рубашке либо оторвались, либо расплавились. Его
майка не вспыхнула, но уже тлела, дым просачивался сквозь нее, и мы чувствовали
запах горящих волос на его груди. Люди устремились к дверям, как скот из
загона. Они не могли выйти, ведь это как-никак была тюрьма, поэтому просто
столпились у двери, пока Делакруа жарился («Теперь я жарюсь, – говорил старый
Тут, когда мы готовились к казни Арлена Биттербака. – Я поджаренный индюк!»), а
гром все гремел, и дождь лил как из ведра.
