Я задремал, когда начало светать, и проспал часа два или
три, я спал так, как теперь все время сплю в Джорджии Пайнз и как редко бывало
тогда – короткими отрывками. Я засыпал, думая о церквях моей юности. Их
названия менялись в зависимости от пристрастий матушки и ее сестер, но все они
были как одна – Первая Церковь в Бэквудзе молитвы «Отче наш, сущий на Небесах».
В тени ее квадратной колокольни понятие расплаты присутствовало постоянно, как
удары колокола, созывающего верующих на молитву. Только Бог может прощать грехи
и прощает их, смывая предсмертной кровью своего распятого Сына, но это не
снимает с его детей обязанности каяться в этих грехах (и даже в простых ошибках
и заблуждениях) при первой возможности. Расплата была мощной, как замок на
двери, закрывающей прошлое.
Я заснул, думая о расплате, Эдуаре Делакруа, скачущем на
молнии, о Мелинде Муре и моем громадном парне с бесконечно плачущими глазами.
Мысли сложились в сон. В этом сне Джон Коффи сидел на берегу реки и издавал
свои нечленораздель-ные идиотские горестные вопли под утренним летним небом, а
на другом берегу товарный поезд нескончае-мой лентой мчался по высокому арочному
мосту в Трапингус. На каждой руке чернокожего лежало тело обнаженной белокурой
девочки. Его кулаки, как огромные коричневые камни, были сжаты. Вокруг него
стрекотали сверчки и вились мошки, день наполнялся жарой. Во сне я подошел к
нему, опустился на колени и взял его руки. Кулаки его разжались, явив свои
секреты. В одном была катушка, окрашенная зеленым, красным и желтым. В другом –
башмак тюремного надзирателя.
– Я ничего не мог сделать, – сказал Джон Коффи. – Я пытался
вернуть все назад, но было уже слишком поздно.
И на этот раз, во сне, я его понял.
Глава 8
На следующее утро в девять часов, когда я на кухне пил уже
третью чашечку кофе (жена ничего не сказала, но я видел неодобрение, крупно
написанное у нее на лице, когда она мне подавала ее), зазвонил телефон. Я пошел
в прихожую, чтобы взять трубку, и Центральная сказала кому-то, что линия
занята. Потом она пожелала мне веселенького дня и отключилась...
предположительно. С этой Центральной никогда ничего не знаешь наверняка.
Голос Хэла Мурса меня потряс. Срывающийся и хриплый, он
будто принадлежал восьмидесятилетнему старику. Я подумал, что, слава Богу, все
уладилось вчера с Кэртисом Андерсоном в тоннеле, хорошо, что он относится к
Перси так же, как и мы, потому что человек, с которым я говорил по телефону,
вряд ли остался бы работать в Холодной Горе хоть на день.
– Пол, я понял, что вчера ночью что-то произошло. Я также
понял, что в этом участвовал наш друг мистер Уэтмор.
– Да, случилась неприятность, – согласился я, прижимая
наушник как можно плотнее к уху и наклоняясь к рожку, – но работа сделана. А
это самое важное.
– Да, конечно.
– А можно спросить, кто тебе сказал? – Чтобы я привязал
колокольчик к его хвосту, чуть не добавил я.
– Спросить-то можно, но, так как тебя это не касается, я
лучше промолчу. Тут есть другое дело: когда я позвонил в офис узнать, нет ли
сообщений или срочных дел, мне сказали одну интересную вещь.
– Да?
– Да. Похоже, на моем столе лежит заявление о переводе.
Перси Уэтмор хочет перейти как можно скорее в Бриар Ридж. Должно быть, заполнил
бланк еще до окончания ночной смены, как ты считаешь?
– Да, похоже, так, – согласился я.
– Обычно я поручаю такие дела Кэртису, но, учитывая...
атмосферу в блоке "Г" в последнее время, я попросил Ханну просмотреть
его для меня лично во время ее ланча. Она любезно согласилась. Я его одобрю и
прослежу, чтобы оно попало в столицу штата сегодня же. Думаю, ты увидишь спину
Перси Уэтмора, выходящего через двери, не позднее чем через месяц, А может, и
раньше.
Он ожидал, что я обрадуюсь этой новости, и имел на то право.
Ради такого дела, которое при обычном раскладе могло занять и полгода, даже при
связях Перси, он оторвался на время от ухода за своей женой. И все равно, мое
сердце упало. Целый месяц! Но, может, это не так уж и важно. Вместо совершенно
естественного желания ждать и отложить рискованную попытку, я обдумывал дело,
которое могло быть уж очень рискованным. Иногда, как в подобном случае, лучше
прыгнуть до того, – как сдадут нервы. Если бы нам все равно пришлось иметь дело
с Перси (я всегда допускаю, что мне удастся склонить других к моей безумной
затее), то почему бы не сегодня ночью?
– Пол, ты здесь? – Голос Мурса стал немного тише, словно он
говорил сейчас сам с собой. – Черт, я думал, нас разъединили.
– Нет, я слушаю, Хэл. Это потрясающая новость.
– Да, – согласился он, и я опять поразился, какой
стариковский у него голос. Какой-то бесцветный и дребезжащий. – Я знаю, что ты
сейчас думаешь.
«Нет, не знаешь, начальник, никогда не догадаешься об этом».
– Ты думаешь, что наш молодой друг все равно будет
участвовать в казни Коффи. И это скорее всего так: Коффи отправится на тот свет
задолго до Дня Благодарения, но ты можешь опять поставить Перси в аппаратную.
Ни-кто возражать не станет, как, очевидно, и он сам.
– Я так и сделаю, – согласился я. – Хэл, а как Мелинда?
Повисла долгая пауза, столь долгая, что я решил бы, что нас
разъединили, если бы не его дыхание. Когда он наконец заговорил, голос его
звучал еще тише:
– Она угасает.
Угасает, Леденящее слово, которое старики используют для
описания не человека, который умирает, а человека, который начал отходить от
жизни.
– Головные боли, как будто, стали слабее... хотя бы сейчас,
но она не может самостоятельно ходить, не может удерживать предметы, теряет
контроль за мочевой системой, когда спит. – Возникла еще одна пауза, потом
совсем тихим голосом Хэл сказал что-то, что прозвучало как «Она одевается».
– Одевается? Во что, Хэл? – спросил я, нахмурив-шись. Моя
жена появилась в дверях в прихожую и стояла, глядя на меня и вытирая руки
посудным полотенцем.
– Нет, – поправил он, и в его голосе послышался не то гнев,
не то слезы. – Она ругается.
– О Боже. – Я все еще не понимал, что это значит, но не
хотел ничего выспрашивать. Да и не надо было. Он все сам объяснил.
– Она может спокойно сидеть, вполне нормально говорить о
своем цветнике или о платье, увиденном в каталоге, о том, что слышала Рузвельта
по радио и то, как замечательно он говорил, а потом вдруг начинает произносить
ужасные вещи, самые ужасные... слова. Причем не повышая голоса. Лучше бы она
как-то выделяла их интонацией, а иначе... просто...
– Она не похожа на саму себя.
