Они зашли в лес, поискали следы и не нашли, зашли в другом
месте – также безрезультатно, потом в третьем. На этот раз они обнаружили следы
крови на иглах густой пушистой сосны. Они повернули туда, где, казалось, шла
небольшая тропка. Потом опять начали поиски следов. Дело приближалось к девяти
часам утра, и позади стали слышны голоса мужчин и лай собак. За то время, что
Роб Макджи собрал небольшой отряд, шериф Крибус выпил бы только чашечку
сладкого кофе с бренди. Через час с четвертью они догнали Клауса и Хови
Деттериков, отчаянно мечущихся по опушке леса. Вскоре отряд двинулся дальше,
впереди бежали собаки Боба. Макджи позволил Клаусу и Хови идти с ними: они бы
не вернулись обратно, если бы даже он приказал им. Несмотря на то, что они
страшились результата, и Макджи, должно быть, это понял, он заставил их
разрядить оружие. «Другие сделали то же самое, – объяснил Макджи, – так
безопаснее». Но он не сказал ни им, ни кому-нибудь еще, что только Деттериков
попросили сдать патроны помощнику шерифа. Сбитые с толку и жаждущие лишь одного
– чтобы этот кошмар закончился, они сделали то, что он просил. Когда Роб Макджи
заставил Деттериков разрядить винтовки и отдать ему патроны, он, возможно,
сохранил Джону Коффи те жалкие остатки жизни.
Лающие, тявкающие собаки тащили их две мили по зарослям
мелкого сосняка все в том же направлении, примерно к северо-западу. Потом они
вышли на берег реки Трапингус, которая в этом месте широкая и медленная и течет
на юго-восток среди низких лесистых холмов, где семьи Крей, Робинетт и Дюплиси
все еще делают мандолины и часто выплевывают свои гнилые зубы во время пашни.
Это дремучая провинция, где мужчины способны поймать змею в воскресенье утром,
а в воскресенье вечером предаваться плотским утехам со своими дочерями. Я знал
эти семьи. Многие из них время от времени посылали пищу для Спарки. На том
берегу реки члены отряда увидели, как июньское солнце отражается от стальных
рельсов Большой южной магистрали. Справа, примерно в миле ниже по течению,
виднелась арка моста и дорога уходила в сторону угольного бассейна Вест Грин.
Здесь они нашли широкую вытоптанную поляну, окруженную
низкими кустами. Там было столько крови, что многие мужчины побежали в лес и
выдали назад свои завтраки. На этой же кровавой поляне они обнаружили остатки
ночной рубашки Коры, и Хови, заметно приободрившись к тому времени, прижался к
отцу и чуть было не лишился чувств.
Именно на этом месте у собак Боба Марчанта возник первый и
единственный за день разлад. Их было шесть: два бладгаунда, две голубые гончие
и пара похожих на терьеров помесей, которых приграничные южане назы-вают
«хитрыми гончими». «Хитрые» хотели пойти на северо-запад, вверх по течению
вдоль Трапингуса, остальные – в противоположную сторону, на юго-восток. Они
запутались в поводках, и хотя в газетах ничего об этом не говорилось, я могу
себе представить, какие ужасные команды выкрикивал им Боб, когда руками –
наиболее «образованной» своей частью – распутывал их. В свое время я был знаком
с несколькими любителями гончих и знаю, что эти собаки, как школьный класс,
похожи друг на друга.
Боб собрал их на коротких поводках в ряд, потом провел перед
мордами разорванной рубашкой Коры Деттерик, словно напомнив, для чего они
гуляют в лесу при температуре около сорока к полудню, когда перед глазами
начинают мелькать чертики. «Хитрые», понюхав еще раз, решили проголосовать, как
все, и с лаем рванулись вниз по течению.
Не прошло и десяти минут, как мужчины останови-лись,
понимая, что слышат уже не только лай собак. Они слышали скорее вой, а не лай,
причем такого звука собака не способна издавать даже перед лицом смерти. Звук
не походил ни на что слышанное ими раньше, но все вдруг поняли, что это
человек. Так они сами сказали, и я им верю. Я думаю, что тоже сразу бы понял. Я
слышал, как люди кричат именно так по пути на электрический стул. Не многие,
большинство замыкается и либо молчит, либо шутит, как на школьном пикнике, но
некоторые кричат. Обычно это те, кто верит в существование ада и знает, что он
их ждет в конце Зеленой Мили.
Боб снова взял собак на поводок. Они стоили немало, и он
никак не хотел потерять их из-за какого-то психопата, воющего и бормочущего
где-то рядом. Остальные зарядили ружья и щелкнули затворами. Этот вой остудил
их и заставил вспотеть, да так, что капли пота, бежавшие по спине, казались
ледяными. Когда мужчин берет такой озноб, им нужен лидер, чтобы идти вперед, и
помощник Макджи повел их. Он вышел вперед и бодро направился (хотя я не думаю,
что в тот момент он ощущал бодрость) к зарослям ольхи возле леса справа,
остальные нервно семенили, отстав шагов на пять. Он остановился всего раз и то
для того, чтобы показать самому крупному среди них – Сэму Холлису, чтобы тот
шел рядом с Клаусом Деттериком.
С той стороны зарослей ольхи открывалась поляна, уходящая
справа в лес. Слева шел длинный пологий откос к берегу реки. Вдруг все разом
остановились, словно остолбенев. Я думаю, они бы дорого отдали, чтобы навсегда
стереть из памяти, никогда не видеть того, что открылось перед ними, но никто
из них этого не сможет забыть никогда, словно кошмарный сон, грубый и дымящийся
под солнцем кошмар, прячущийся за приятной и привычной нормальной жизнью – с
церковными причастиями, прогулками по полям и лугам, честной работой, любовными
объятиями в постели. У каждого мужчины есть хребет, стержень, уверяю вас, он
есть в жизни каждого. В тот день они увидели, эти парни, обратную сторону
жизни, они увидели, что иногда скрывается за ее улыбкой.
На берегу реки в линялой окровавленной рубахе сидел самый
крупный человек из всех, когда-либо виденных ими – Джон Коффи. Он был бос и его
ноги с косолапыми ступнями казались огромными. Голова повязана выцветшим
красным платком так, как обычно сельские женщины покрывают голову в церкви.
Комары окружили его черным облаком. На руках лежали голенькие девочки. Их
белокурые волосы, еще недавно вьющиеся и светлые, как пух молочая, теперь
слиплись и порыжели от крови. Человек, держащий их, сидел и выл на небо, как
«помешанный теленок», по его коричневым щекам бежали слезы, лицо исказилось
чудовищной гримасой горя. Дышал он неровно, грудь поднималась, пока не
натягивалась застежка на рубахе, потом вместе с воздухом вырывался этот ужасный
вой. В газетах часто пишут: «Убийца не проявил раскаяния», но здесь был не тот
случай. Сердце Джона Коффи было растерзано тем, что он натворил... но сам он
будет жить. А девочки нет. Их растерзали более основательно.
Никто не знает, сколько они так простояли, глядя на воющего
человека, который смотрел на другой берег, за серую гладкую полосу реки, где к
мосту мчался поезд. Казалось, они глядят на него час или вечность, а поезд
застыл на месте, казалось, что крик стоит лишь в одном месте, как детский взрыв
гнева, и солнце не ушло за облако, и не потемнело в глазах. Но перед ними все
было настоящим. Чернокожий раскачивался вперед-назад, и Кора и Кейт качались
вместе с ним, словно куклы на руках у великана. Окровавленные мускулы его
огромных голых рук сжимались и разжимались, сжимались и разжимались.
Клаус Деттерик прервал эту немую сцену. Он бросился с криком
на монстра, который растерзал и убил его дочерей. Сэм Холлис знал свое дело и
пытался удержать его, но не смог. Он был на пятнадцать сантиметров выше Клауса
и тяжелее килограммов на тридцать, но Клаус сбросил его руки. Он пролетел через
поляну и в полете ударил ногой в голову Коффи. Его сапог, испачканный уже
свернувшимся на жаре молоком, угодил точно в левый висок Коффи, но тот словно и
не заметил удара. Он все так же сидел, причитая и раскачиваясь, глядя за реку;
похожий на лесного проповедника-пятидесятника, верного последователя Кре-ста,
глядящего на Землю Обетованную... вот только если бы не трупы...
