– Выпустите меня отсюда, – хрипло выдавал я. – Расстегните
застежки и выпустите.
Они так и сделали, но на секунду я застыл, словно Олд Спарки
не хотел меня отпускать. Коща мы возвращались обратно в блок, Брут шепнул мне
так тихо, что даже Дин и Харри, расставляющие последние стулья позади нас, не
могли услышать:
– Я совершил в своей жизни несколько поступков, за которые
мне стыдно, но сейчас впервые в жизни дейст-вительно ощущаю страх, что могу
попасть в ад.
Я посмотрел на него, чтобы убедиться, не шутит ли он.
По-моему, он не шутил.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду то, что мы казним Дар Божий, – произнес он.
– Того, кто не причинил вреда ни нам, ни кому другому. Я хочу сказать, а что
если я закончу тем, что предстану перед Богом, Отцом всемогущим, и Он спросит
меня, почему я это сделал? Что я отвечу, что это была моя работа? Моя работа?
Глава 8
Когда Джон вернулся из душа и временные ушли, я открыл его
камеру, вошел и сел на койку рядом. За столом был Брут. Он поднял глаза,
увидел, что я там один, но ничего не сказал. Он просто продолжал заполнять
бумажки, все время слюнявя кончик карандаша.
Джон смотрел на меня своими странными глазами:
покрасневшими, далекими, влажными от слез и в то же время спокойными, словно
скорбь не самое плохое состояние, если к нему привыкнуть. Он даже слегка
улыбался. От него исходил запах мыла, я помню, – чистый и свежий, точно запах
ребенка после вечернего купания.
– Привет, босс, – сказал он, а потом взял мои руки в свои
ладони. Сделал он это совершенно непринужденно и естественно.
– Привет, Джон. – В горле у меня стоял ком, и я пытался его
проглотить. – Думаю, ты знаешь, что время уже подходит. Через каких-то пару
дней.
Он молчал, только сидел и держал мои руки в своих.
Оглядываясь назад, думаю, что уже тогда что-то начало со мной происходить, но я
был слишком сосредоточен – эмоционально и умственно – на своей работе, и не
заметил этого.
– Ты бы хотел чего-нибудь особенного на ужин в тот вечер,
Джон? Мы можем сделать для тебя почти все. Да-же принести пиво. Нальем его в
подходящую чашку.
– Никогда не пробовал, – сказал он.
– А что-нибудь особое из еды?
Его лоб сморщился под гладкой коричневой кожей черепа. Потом
морщины разгладились, и он улыбнулся:
– Хорошо бы мяса.
– Мясо будет, с подливкой и картофельным пюре. – Я
почувствовал покалывание, как бывает, когда отле-жишь руку, только это
покалывание распространилось по всему телу. Моему телу. – А что еще?
– Не знаю, босс. Что есть, наверное. Может, окра, но не
обязательно.
– Хорошо, – сказал я и подумал, что еще на десерт будет
приготовленный миссис Дженис Эджкум фруктовый пирог. – А как насчет священника?
Кого-нибудь, с кем бы ты мог произнести коротенькую молитву послезавтра ночью?
Это успокаивает людей, я видел много раз. Могу связаться с преподобным
Шустером, он приходил к Дэлу...
– Я не хочу священника, – возразил Джон. – Ты хорошо
относился ко мне, босс. Ты можешь прочесть молитву, если пожелаешь. Этого
хватит. И я стану на колени с тобой.
– Со мной? Джон, я не могу...
Он сжал слегка мои руки, и ощущение покалывания стало
сильнее.
– Ты можешь. Ведь правда, босс?
– Думаю, да, – услышал я свой собственный голос,
отдававшийся словно эхом. – Наверное, смогу, если до этого дойдет.
Ощущение было очень сильным, как в тот день, когда он
вылечил мои мочевые пути, но другим. И не потому, что на этот раз я здоров. Оно
было другим потому, что сейчас Джон не знал, что делает это. И вдруг я
испугался, я был почти потрясен необходи-мостью выйти отсюда. Внутри меня как
будто зажигались огни. Не только в мозгу, по всему телу.
– Ты, мистер Ховелл и другие боссы хорошо относились ко мне,
– сказал Джон Коффи. – Я знаю, ты очень переживаешь, но теперь можешь не
переживать. Потому что я сам ХОЧУ уйти, босс.
Я попытался возразить, но не смог. А он смог. И речь,
которую он произнес, была самой длинной из всего когда-либо сказанного при мне.
– Я так устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Я
устал от дорог, устал быть один, как дрозд под дождем. Устал от того, что
никогда ни с кем мне не разделить компанию и не сказать, куда и зачем мы идем.
Я устал от ненависти людей друг к другу. Она похожа на осколки стекла в мозгу.
Я устал от того, что столько раз хотел помочь и не мог. Я устал от темноты. Но
больше всего от боли. Ее слишком много. Если бы я мог сам со всем покончить! Но
я не могу.
«Перестань, – пытался сказать я. – Перестань, отпусти мои
руки. Иначе я утону. Утону или взорвусь».
– Не взорвешься, – вымолвил он, слегка улыбаясь от этой
мысли... но руки мои отпустил.
Я наклонился вперед, задыхаясь. Я мог видеть каждую трещинку
в бетонном полу, каждую раковину, каждый проблеск слюды. Подняв глаза на стену,
я увидел имена, написанные на ней в 1924-м, в 1931-м. Эти имена были смыты,
люди, которые их написали, тоже в некотором роде были смыты, но я думаю, что
ничего нельзя смыть полностью, ничего с этого темного стекла нашего мира, и
теперь я увидел их снова, переплетения имен, находящих одно на другое. Я
смотрел на них и словно слышал, как мертвые говорят, поют и просят о
милосердии. Я почувствовал, как мои глаза пульсируют в орбитах, уловил биение
своего сердца, ощутил шорох моей крови, бегущей по всем сосудам моего тела,
словно письма отовсюду.
Вдалеке я услышал гудок поезда – должно быть, трехчасовой в
Прайсфорд, подумал я, но не был уверен, потому что раньше никогда его не
слышал. Особенно из Холодной Горы, ибо ближайшее место, где проходила железная
дорога, находилось в десяти милях к востоку от тюрьмы. Значит, я не мог его
слышать из тюрьмы, скажите вы, да, так оно и было до ноября 1932-го, но в тот
день я его слышал.
Где-то с треском, словно бомба, разорвалась лампочка
– Что ты со мной сделал? – прошептал я. – О Джон, что ты
сделал?
– Извини, босс, – сказал он спокойно. – Я не подумал. Это ненадолго.
Скоро ты опять будешь в норме.
Я поднялся и направился к двери камеры. Я шел словно во сне.
Когда я дошел до двери, он проговорил:
– Ты хотел знать, почему они не кричали? Тебе и сейчас
непонятно только это, правда? Почему девочки не кричали, пока были еще на
веранде.
Я обернулся и посмотрел на него. Я мог видеть все красные
прожилки в его глазах, каждую пору на его лице... и я почувствовал его боль,
боль, которую он забрал у других людей, как губка впитывает воду. Я увидел
темноту, о которой он говорил. Она лежала повсюду в мире, когда он смотрел на
мир, и в этот момент я чувствовал одновременно и жалость к нему, и огромное
облегчение. Да, мы совершим нечто ужасное, этого нельзя избежать... и все-таки
сделаем это ему во благо.
