– Я увидел все, когда тот плохой парень схватил меня, –
сказал Джон. – Тогда я понял, что это он сделал. Я видел его в тот день, он был
среди деревьев, и я видел, как он их бросил и убежал, но...
– Ты забыл, – подсказал я.
– Верно, босс. Пока он до меня не дотронулся.
– Почему они не кричали, Джон? Он ударил их так, что потекла
кровь, родители находились прямо над ними, наверху, почему же они не кричали?
Джон посмотрел на меня своими нездешними глазами:
– Он сказал одной из них: «Если будешь шуметь, я убью твою
сестру, а не тебя». То же самое он сказал другой. Понимаешь?
– Да, – прошептал я и увидел все. Веранду Деттериков в
темноте. Уортона, склонившегося над ними, как вампир. Одна из них начала звать
на помощь, но Уортон ударил ее, и кровь потекла из носа. На веранде была эта
кровь.
– Он убил их любовью, – объяснил Джон. – Их любовью друг к
другу. Теперь ты понимаешь, как все было?
Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Он улыбнулся. Слезы
потекли снова, но он улыбался.
– И вот так каждый день, – сказал он, – по всему миру. –
Потом лег и повернулся лицом к стене.
Я вышел в коридор, закрыл его камеру и пошел вверх по
коридору, к столу дежурного, все еще как во сне. Я вдруг понял, что слышу мысли
Брута, очень слабый шепот о том, как пишется слово, по-моему «получить». Он
думал: "После "ч" пишется "и" или
"ы"?". Потом поднял глаза и начал улыбаться, но улыбка погасла,
как только он разгля-дел меня получше.
– Пол? – спросил он. – Ты в порядке?
– Да. – И я передал ему то, что рассказал мне Джон, не все,
конечно, опустив то, как повлияло на меня его прикосновение (об этом я не
рассказывал даже Дженис; Элен Коннелли будет первой, кто узнает, если... если
захочет прочесть эти последние страницы), но я повторил ему то, что Джон сказал
о своем желании уйти. Это немного успокоило Брута, но я почувствовал
(услышал?), как он спрашивает себя, а не придумал ли я все, чтобы облегчить его
мучения. Потом я почувствовал, что он решил мне поверить, просто потому, что
так будет легче, когда придет время.
– Пол, что, опять твоя инфекция вернулась? – спросил он. –
Ты весь горишь.
– Нет, со мной все хорошо. – Мне было не очень хорошо, но я
был уверен, что Джон сказал правду и что скоро все образуется.
– Все равно, тебе не помешало бы пойти в свой кабинет и
ненадолго прилечь.
В этот момент даже сама мысль о том, чтобы прилечь,
показалась мне смешной и я чуть не рассмеялся. Мне хотелось сделать что-нибудь
основательное, например самому построить небольшой дом, потом обшить его
досками, разбить за домом сад и посадить деревья. И все это до ужина.
«Вот как, – подумал я. – Каждый день. По всему миру. Эта
темнота. По всему миру».
– Нет, я пойду в административный корпус. Надо кое-что там
проверить.
– Как скажешь.
Я дошел до двери, открыл ее, а потом оглянулся.
– Ты все правильно пишешь: п-о-л-у-ч-и-т-ь, после
"ч" пишется "и". И всегда так. По-моему, у этого пра-вила
нет исключений.
Я вышел, не оглядываясь, чтобы не видеть, как он смотрит,
открыв рот.
Я продолжал двигаться весь остаток смены, не в силах усидеть
на месте больше пяти минут. Я пошел в административный корпус, а потом вышел в
пустой прогулочный дворик и стал носиться взад и вперед, пока охранники на
вышках, наверное, не подумали, что я спятил. Но к концу смены я начал
успокаиваться, и шорох мыслей в голове – как шорох листьев – тоже порядком
поутих.
Однако на полпути к дому это чувство опять стало сильным.
Как моя «мочевая» инфекция. Мне пришлось припарковать «форд» у обочины, выйти и
пробежать почти с полмили, опустив голову, работая локтями, и дыхание,
вырывающееся у меня из горла, было горячим, словно я согревал его под мышкой.
Потом наконец я действительно почувствовал себя нормально. Я потрусил назад,
туда, где припарковал свой «форд», а половину пути прошел, и пар изо рта
поднимался в морозный воздух. Приехав домой, я передал Дженис слова Джона Коффи
о том, что он готов и хочет уйти. Она кивнула с видом облегчения. Стало ли ей
легче? Не могу сказать. Шесть часов назад, даже три, я бы знал, но тогда уже
нет. И это было хорошо. Джон все повторял, что он устал, и теперь я понимал
почему. То, чем он владел, очень утомляет. И заставляет желать отдыха и тишины.
Когда Дженис поинтересовалась, почему я такой красный и от
меня так пахнет потом, я ответил ей, что остановил машину по дороге и слегка
пробежался. Я сказал ей только это, как уже упоминал (сейчас исписано слишком
много страниц, и мне не хочется просматривать их, чтобы вспомнить), мы никогда
не лгали друг другу, я просто ничего не объяснил ей.
А она не спросила.
Глава 9
В эту ночь, когда настал черед Джона Коффи пройти по Зеленой
Миле, грозы не было. Было холодно, как всегда в это время года в тридцатые
годы, и миллионы звезд рассыпались над убранными и вспахан-ными полями, иней
блестел на оградах и, словно бриллианты, мерцал на сухих стеблях кукурузы.
Брутус Ховелл был распорядителем на казни, ему предстояло
надеть на Джона Коффи шлем и приказать Ван Хэю включить в нужное время
рубильник. Билл Додж находился в аппаратной вместе с Ван Хэем. Примерно в
одиннадцать двадцать в ночь на 20 ноября Дин, Харри и я подошли к нашей
единственной обитаемой камере, где на краю койки сидел Джон Коффи, свесив руки
между колен, на воротнике голубой рубашки было заметно маленькое пятнышко
подливки. Он смотрел на нас сквозь прутья решетки и выглядел, кажется, гораздо
спокойнее, чем мы. Мои руки были ледяными, а в висках стучало. Одно дело знать,
что он хотел этого и выполнить свою работу, – и совсем другое дело – сознавать,
что казнишь человека за чужое преступление.
В последний раз я видел Хэла Мурса в тот вечер около семи.
Он находился у себя в кабинете, застегивал пальто. Хэл был бледен, руки дрожали
так, что он никак не мог справиться с пуговицами. Мне даже хотелось убрать его
руки и застегнуть ему пальто, как ребенку. Ирония в том, что Мелинда выглядела
лучше, когда мы с Джен навещали ее в предыдущие выходные, чем Хэл Мурс вечером
перед казнью Джона Коффи.
– Я на эту казнь не останусь, – сказал он. – Там будет
Кэртис, и я знаю, что Коффи в надежных ру-ках – твоих и Брута.
– Да, сэр, мы постараемся, – успокоил его я. – А что слышно
о Перси? Он как, приходит в себя?
Я, конечно, имел в виду не это. Не сидит ли он сейчас в
комнате и не рассказывает ли кому-нибудь, скорее всего врачу, о том, как мы
засунули его в смирительную рубашку и заперли в смирительной комнате, как
заключенного... как всех других идиотов, выражаясь языком Перси? А если и так,
то верят ли ему?
