В первом ряду сидела пожилая пара, которую сначала я и не
узнал, хотя встречал их фотографии во многих газетах еще до этого ноябрьского
дня. Когда мы подошли к платформе, где ожидал Олд Спарки, женщина прошипела:
«Умирай медленно, сукин сын!» и я понял, что это Деттерики: Клаус и Марджори. Я
не узнал их потому, что редко можно встретить пожилых людей, едва перешагнувших
свое тридцатилетие.
Джон ссутулился от звука женского голоса и возгласа
одобрения шерифа Крибуса. Хэнк Биттерман, стоявший на страже перед
немногочисленной группой зрителей, не спускал глаз с Клауса Деттерика. Таков
был мой приказ, но Деттерик в ту ночь не сделал ни малейшего движения в сторону
Джона. Казалось, он где-то на другой планете.
Брут, стоящий рядом с Олд Спарки, сделал мне незаметный знак
пальцами, когда мы поднимались на платформу. Он взял Джона за руку и повел к
электрическому стулу так осторожно, словно мальчик, ведущий свою девочку на
танец на первом свидании.
– Все нормально, Джон? – спросил он тихо.
– Да, босс, но... – Его глаза бегали по сторонам, впервые и
вид его, и голос были испуганными. – Здесь так много людей меня ненавидит. Так
много. Я чувствую это. И мне больно, как от укусов пчелы. Больно.
– Тогда почувствуй, что ощущаем мы, – сказал Брут все так же
тихо. – Мы тебя не ненавидим, ты же это чувствуешь?
– Да, босс. – Но его голос дрожал все сильнее, а из глаз
снова потекли слезы.
– Убейте его два раза, ребята! – вдруг крикнула Марджори
Деттерик. Ее резкий неприятный голос прозвучал, как пощечина. Джон съежился и
застонал. – Давайте, убейте этого насильника и детоубийцу дважды, это будет то,
что надо!
Клаус, все еще гладя отрешенно, прижал ее к плечу. Она
зарыдала.
И в смятении я увидел, что Харри Тервиллиджер тоже плачет.
Хорошо еще, что никто из зрителей не заметил его слез – он стоял спиной к ним.
Но что мы могли сделать, кроме того, как закончить все поскорее?
Мы с Брутом повернули Джона, Брут нажал на его плечо, и Джон
сел. Он сжал широкие дубовые подлокотники Олд Спарки, а глаза его все так же
бегали по сторонам, он то и дело облизывал угол-ки рта.
Мы с Харри опустились на колени. За день до этого мы заказали
одному из «старожилов» сварить временные, больших размеров застежки вокруг
лодыжек, ведь лодыжки Джона Коффи были совсем не такие, как у обычных людей. И
тем не менее я пережил ужасный момент, когда подумал, что они все равно
окажутся малы и придется вести его назад в камеру, пока Сэм Бродерик,
заведовавший в ту пору мастерской, не найдет или не изготовит больших. Я изо
всех сил сжал застежку руками, и она наконец захлопнулась. Нога Джона
дернулась, он охнул. Я прищемил ему кожу.
– Извини, Джон, – пробормотал я и посмотрел на Харри. Он
защелкнул свою застежку легче (то ли она была чуть больше, то ли правая лодыжка
Джона оказалась чуть тоньше), но глядел на нее с сомнением. Я понял, почему: у
новых застежек был хищный вид: их челюсти напоминали пасти аллигаторов.
– Все будет нормально, – сказал я, надеясь, что мой тон
убедителен... и я говорил правду. – Вытри лицо, Харри.
Он вытер лицо о плечо, стирая слезы со щек и капли пота со
лба. Мы повернулись. Хомер Крибус, слишком громко разговаривавший с соседом
(судя по галстуку и черному костюму, это был прокурор), замолк. Время неумолимо
приближалось.
Брут закрепил одну руку Джона, Дин пристегнул другую. Через
плечо Дина я увидел доктора, как всегда невозмутимого, он стоял, прислонившись
к стене, черный чемоданчик под ногами. Теперь я понимаю, как они ведут такие
дела, особенно с помощью капель, но тогда их приходилось заставлять. Возможно,
в те далекие дни они лучше представляли, что соответствует врачебному долгу, а
что является нарушением клятвы Гиппократа, в которой прежде всего говорилось:
«Не навреди».
Дин кивнул Бруту. Брут повернул голову, словно хотел
взглянуть на телефон, который никогда не звонил ради таких, как Джон Коффи, и
скомандовал Джеку Ван Хэю:
– Включай на первую!
Раздался гул, как от старого холодильника, и свет загорелся
чуть ярче. Наши тени стали четче – чернее силуэты, карабкающиеся по стене и
склоняющиеся над тенью стула, как хищные птицы. Джон резко вдохнул. Суставы его
побелели.
– Ему уже больно? – отрывисто воскликнула миссис Деттерик у
плеча своего мужа. – Я надеюсь, это так! Надеюсь, ему уже очень больно! – Муж
прижал ее к себе. Из одной ноздри у него, я видел, текла тоненькая струйка
крови, оставляя красную дорожку к узко подстриженным усам. Когда на следующий
год в марте я прочел в газете, что он умер от инсульта, я вовсе не удивился.
Брут стал так, чтобы Джон его видел. Он прикоснулся к плечу
Джона, когда говорил, что было не по правилам. Из свидетелей только Кэртис
Андерсон это знал, а он, похоже, не заметил. Мне показалось, что ему тоже
хочется поскорее закончить свою работу. Просто отчаянно хочется ее закончить.
После Перл Харбора он вступил в армию, но за океан так и не попал, Кэртис
Андерсон погиб в автокатастрофе в Форте Брэгг.
Тем временем Джон слегка расслабился под рукой Брута. Я не
думаю, что он многое понял из слов Брута, но лежащая на плече ладонь внушала
ему спокойствие. Брут был хороший человек (он умер от сердечного приступа
спустя двадцать пять лет; он ел бутерброд с рыбой и смотрел по телевизору
борьбу, когда это случилось, так сказала его сестра). Брут был моим другом.
Вероятно, самым лучшим из нас. И он понимал, как человек может желать уйти из
жизни и в то же время бояться этого путешествия.
– Джон Коффи, вы приговорены к смерти на электрическом
стуле, приговор вынесен судом присяжных, равных вам, и утвержден судьей с
хорошей репутацией в этом штате. Боже, храни жителей этого штата. Вы хотите
сказать что-нибудь, прежде чем приговор приведут в исполнение?
Джон снова облизнул губы, а потом ясно произнес. Пять слов:
– Мне жаль, что я такой.
– Так и должно быть! – закричала мать двух погибших девочек.
– Ты, чудовище, так и должно быть! Будь ты проклят!
Глаза Джона обратились ко мне. Я не прочел в них ни
протеста, ни надежды на рай, ни надежды на покой.
Как бы мне хотелось увидеть хоть что-нибудь из этого. Как
хотелось! Но я заметил там лишь страх, унижение, незавершенность и непонимание.
Это были глаза затравленного, испуганного зверька. Я вспомнил, что он сказал
насчет того, как Уортон без всякого шума убрал Кору и Кейт Деттерик с веранды:
«Он убил их любовью друг к другу. И так каждый день. По всему миру».
Брут снял с крючка за спиной стула новую маску, но как
только Джон увидел ее и понял, что это, его глаза расширились от ужаса. Он
посмотрел на меня и я заметил крупные капли пота, выступившие на его голом
черепе. Они были большие, как голубиное яйцо.
