Я поднялся и побрел среди раскрытых чемоданов и разорванных
людей, громко выкрикивая жену по имени. Помню, как отшвырнул ногой будильник,
еще, как увидел лежащего в куче стекла мертвого мальчика лет тринадцати, в
кедах «Филаделфия флайерз», у него была лишь половина лица. Я чувствовал, как
дождь хлещет меня по лицу, потом зашел в переход и дождь на некоторое время поутих.
Когда я вышел с другой стороны, он начался снова, капли били меня по щекам и по
лбу. Недалеко от разбитой кабины грузовика с удобрениями я нашел Джен. Я узнал
ее по красному платью – одному из лучших. Самое лучшее она, конечно, берегла
для церемоний.
Она еще была жива. Я потом часто думал, что лучше – для
меня, если не для нее, – если бы она погибла сразу. Мне было бы чуть легче
расстаться с ней, чуть более естественно. А может, я просто себя обманываю на
этот счет. Точно знаю одно: я бы никогда не отпустил ее, в самом деле.
Она вся дрожала. Одна туфля слетела, и я видел, как
дергается ее нога. Ее глаза оставались открыты, но не видели, левый наполнился
кровью и, упав рядом с ней на колени в пахнущем дымом дожде, я думал только о
том, что это дрожание означает: ее казнят электричеством; ее казнили на
электрическом стуле и я должен удержать регулятор, пока не поздно.
– Помогите! – закричал я. – Кто-нибудь, помогите! Никто не
пришел, никто не помог. Дождь все шел и шел – сильный, крупными каплями он
пригладил мои все еще черные волосы – я держал Джен на руках, и никто не
пришел. Ее пустые глаза смотрели на меня изумленно, и кровь потоком лилась из
разбитой головы. Рядом с ее судорожно сжимающейся рукой валялся кусок
хромированной стали с буквами «ГРЕЙ». Тут же лежала едва ли четвертая часть
того, кто еще недавно был бизнесменом в коричневом шерстяном костюме.
– Помогите! – опять закричал я, повернулся к переходу и там
увидел Джона Коффи, стоявшего в тени, словно тень, – крупный мужчина с
длинными, свисаю-щими руками и лысой головой. – Джон! – крикнул я. – О Джон,
пожалуйста, помоги! Помоги Дженис!
Капля дождя попала мне в глаза. Я сморгнул – и Джон Коффи
исчез. Я увидел тени, которые принял за него... но это были не только тени, я
уверен. Он был там. Может, только его призрак, но он там был, и дождь на его
лице смешивался с нескончаемым потоком слез.
Дженис умерла у меня на руках, прямо там, под дождем, рядом
с грузовиком с удобрениями, пахнущем горящим дизельным топливом. Она не
приходила в сознание: глаза не прояснялись, и губы не прошептали последних слов
о любви. Просто ее тело судорожно дернулось у меня под руками – и все. Впервые
за долгие годы я вспомнил сидящую в постели Мелинду Мурс, которой все доктора в
Индианоле предрекали скорую смерть, Мелинду Мурс – свежую и отдохнувшую,
разглядывающую Джона Коффи ясными, удивленными глазами. Мелинду, которая сказала:
«Мне снилось, что ты блуждаешь в темноте, как и я. Мы нашли друг друга».
Я опустил бедную, разбитую голову жены на мокрый бетон
шоссе, встал на ноги (это было легко, я отделался одним небольшим порезом на
левой руке) и закричал его имя в тень перехода:
– Джон! ДЖОН КОФФИ! ГДЕ ТЫ, ПАРЕНЬ?
Я пошел к этим теням, отбрасывая с пути плюшевого мишку с
окровавленным мехом, пару очков в металли-ческой оправе с разбитым стеклышком,
оторванную руку с обручальным кольцом на пальце.
– Ты спас жизнь жене Хэла, почему не моей? Почему не Дженис?
ПОЧЕМУ НЕ МОЕЙ ДЖЕНИС?
Ответа не последовало, – только запах горящего мазута и
горелой плоти, только дождь, бесконечно льющий с серого неба, барабанящий по
бетону. Моя жена лежала мертвая на дороге за моей спиной. Ответа не было тогда,
нет его и сейчас. Но, конечно же, Джон Коффи спас не только Мелли Мурс в 1932-м
или мышонка Дэла, того, кто умел делать фокус с катушкой и искал Дэла задолго
до его прихода... и задолго до прихода Джона Коффи.
Джон спас и меня, и спустя годы, стоя под неустанным
алабамским дождем в поисках человека, которого не было среди теней, блуждающих
в переходе, стоя среди разбросанного багажа и тел погибших, я узнал ужасную
вещь: иногда нет совершенно никакой разницы между спасением и проклятием.
Я чувствовал, как что-то проходило сквозь меня, когда мы
вдвоем сидели на его койке 18 ноября 1932 го-да. Проистекало из него в меня. Та
странная сила, которой он обладал, пробегала по нашим сомкнутым рукам, как
никогда не смогут наши любовь, надежда и добрые намерения. Я чувствовал сначала
покалывание, потом оно превратилось во что-то огромное и перепол-няющее,
похожее на волну – сила, которой я никогда не чувствовал ни прежде, ни потом. С
того дня у меня никогда не было ни воспаления легких, ни гриппа, ни хотя бы
простуженного горла. У меня никогда больше не было «мочевой» инфекции, даже
порезы никогда не гноились. Иногда я болел простудой, но не часто: раз в шесть
или семь лет, и, хотя люди, которые не простуживаются, обычно болеют более
серьезно, со мной было совсем не так. Однажды, в том ужасном 1956 году, у меня
вышел желчный камень. И хотя это может показаться странным, что-то во мне
обрадовалось боли, с которой выходил этот камень. Это был единственный раз,
когда я испытал боль со времени моих проблем с мочевой системой двадцать четыре
года назад. Болезни, уносившие одного за другим моих друзей и любимых, пока
никого из них не осталось: инсульты, рак, инфаркты, болезни печени и крови –
меня миновали, объехали, как машины объезжают оленя или енота на дороге. В
единственной серьезной катастрофе я не пострадал, отделался лишь царапиной на
руке. В 1932-м Джон Коффи зарядил меня жизнью. «Наэлектризовал» меня жизнью,
можно сказать. Со временем я, конечно, умру, все иллюзии насчет бессмертия,
если они у меня и были, канули в Лету вместе с Мистером Джинглзом, но я пожелаю
смерти задолго до ее прихода. Честно говоря, я уже хочу смерти, с тех пор как
умерла Элен Коннелли. Нужно ли об этом говорить?
Я просматриваю эти страницы, листая их своими дрожащими, в
старческих пятнах руками, и мне интересно, есть ли здесь какой-то смысл, как в
книжках, которые считаются духовно возвышающими и облагора-живающими. И я опять
возвращаюсь к проповеди своего детства, шумным собраниям в Церкви молитвы «Отче
наш, сущий на Небесах», и вспоминаю, как проповедник говорил, что Божье око не
дремлет, оно видит и замечает даже самое малое из своих созданий. Когда я
вспоминаю Мистера Джинглза и те щепочки, что нашли мы в дыре балки, то думаю,
что так и есть. Но ведь тот же Бог так жестоко принес в жертву Джона Коффи,
пытавшегося творить добро по-своему, как только ветхозаветный пророк мог
принести в жертву беззащитного агнца, ...как Авраам пожертвовал бы собственным
сыном, если бы ему и впрямь повелели. Я вспоминаю слова Джона, что Уортон убил
близняшек Деттерик их любовью друг к другу, и такое происходит каждый день по
всему миру. Значит Бог позволяет, чтобы оно случалось, и, когда мы говорим: «Я
не понимаю», Бог отвечает: «Мне все равно».
Я думаю о Мистере Джинглзе, который умирал, когда я стоял к
нему спиной и все мое внимание сосредоточилось на недобром человеке, чьим
лучшим чувством, кажется, было мстительное любопытство. Я думаю о Дженис,
ушедшей из жизни в судорогах и о ее последних секундах, когда я стоял на
коленях возле нее под дождем. «Перестань, – пытался я сказать Джону в тот день
в его камере. – Отпусти мои руки, я утону, если не отпустишь. Утону или
взорвусь».
